Эмоции переполняли Михаила. Он уже приподнял руки для аплодисментов и вдруг почувствовал, как их крепко сжал сидящий рядом Ребров:
– А вот этого делать не стоит. Сам Вагнер просил публику не устраивать оваций после первого акта. В день премьеры он даже специально вышел на сцену и объяснил всем, что нужно соблюсти подобающую сценическому священнодействию тишину.
– Помилуй, Сергей, прислушайся к залу! Таких бурных аплодисментов я уже давно не припомню!
– Мы к ним присоединимся в конце мистерии, а сейчас давай помолчим в знак признательности композитору. Хотя мне и не терпится узнать о твоих первых впечатлениях от музыки Вагнера, если ты их не проспал, конечно, – улыбнулся Ребров.
Стесняясь своих покрасневших от ехидного замечания друга щёк, Михаил отвёл взгляд в сторону и вымолвил после небольшой паузы:
– Он сумасшедший… Нет, он – гений!
– Одно другому не мешает, – отозвался Ребров. – Ты, кстати, заметил, что Грааль был сделан не из хрусталя? Какое безобразие! Разве что электрическая лампочка внутри чаши отличает этот вагнеровский Грааль от нашего православного потира, но Синод, в принципе, может быть спокоен…
Весь антракт друзья промолчали, каждый из них мысленно переживал увиденное и услышанное.
Во втором действии мистерии музыка преобразилась. Короткая прелюдия – музыкальное знакомство с Клингзором, отвергнутым рыцарем храма Грааля, обманом получившим Святое Копьё, а теперь мечтающим о завладении Святой Чашей и о порабощении её служителей, – показалась Толстому до дрожи демонической. Поднялся занавес, и… вместо ада зрители увидели замок в узорах, напоминающих персидские ковры. Сам Клингзор предстал перед публикой в виде колдуна из восточной сказки: с бородой, в чалме и цветастом халате. Михаилу стало смешно, но стоило Семёну Ильину начать петь, как приступ смеха сменился искренним восторгом: бас Ильина был столь же красив, сколь прекрасной была его актёрская игра.
А ещё граф с нетерпением ждал появления парижской примадонны Фелии Литвин в роли обольстительницы Кундри. Он читал об её успехе в Мариинском театре в партиях Брунгильды и Изольды, но ни разу не слышал приму на сцене, если не считать короткого появления Литвин в первом действии «Парсифаля», которое Михаил, к своему стыду, проспал.
Тем временем сцена преобразилась в настоящий сад: пальмовые ветви, цветущие кусты, обилие нежных цветов. И среди них, как алые розы на фоне белых лилий, выделялись прекрасные девы, приветствовавшие Парсифаля, получившегося у певца Николая Куклина энергичным, немного застенчивым, простоватым юношей. Молодой, с открытой улыбкой, он был одет в простой сценический костюм: платье без рукавов и сандалии.
Все девы-цветы были как на подбор: стройные, пышногрудые, длинноволосые брюнетки в белых блузах и ярко-красных юбках. Толстой насчитал ровно тридцать две настоящих Кармен.
«Не напрягай так сильно зрение, ослепнешь!» – со смехом шепнул Ребров прямо в ухо Михаилу, тщательно пытавшемуся рассмотреть глаза и губы каждой из дев-цветов.
Граф улыбнулся, подумав: как хорошо, что он пришёл сегодня в театр без Мари, иначе скандала вечером было бы не избежать.
«А ты с пеной у рта твердил, что эта опера христианская! Да она самая что ни на есть общечеловеческая!» – прошептал он другу.
Наконец, появилась Фелия Литвин-Кундри в длинном светлом платье с глубоким декольте. Её облегающий пышное тело наряд был украшен яркими камнями. Нити из драгоценностей переплелись в широкие бретели, такие же нити обвивали обнажённые руки, их блеск переливался с ярким светом бриллиантов в длинных серьгах, крупных кольцах и на украшавшей фату диадеме. Впрочем, несмотря на эффектный костюм, привезённый певицей из Парижа, сцена соблазнения ею Парсифаля не впечатлила Толстого. Она напомнила ему прочитанную когда-то историю о выжившей из ума овдовевшей купчихе преклонных лет, склонявшей своего молодого приказчика к женитьбе.
