Читать онлайн Евгений Витковский - Град безначальный. 1500–2000
Увертюра
Неизвестное место, неясная дата,
непонятная личность без точных примет,
тот, которого все позабыли когда-то,
тот, о ком документов и сведений нет.
Тот, кто канул в былое и сгинул во мраке,
кто навеки ушел неизвестно куда,
тот, кто каждый обычно, но все же не всякий,
и который нигде не оставил следа.
Тот, чей облик исчез меж намеков туманных,
тот, кто в нетях пропал и утратил черты,
тот, о ком никаких не имеется данных,
с кем не стоит на вы и неловко на ты.
Тот, на коего даже не выдана квота,
тот, кого, как цунами, накрыли века,
и о ком нам сегодня известно всего-то
только то, что осталась его ДНК.
Тот заложный покойник, тот выморок лярвин,
тот в кипящую ночь наведенный мираж,
та нелепость, которую выдумал Дарвин,
но, однако же, предок, и вроде бы наш.
Кто сиротствует, право на имя утратив,
то ли выигрыш в кости иль просто в лото,
лишь один из пятнадцатиюродных братьев,
то ли даже и вовсе неведомо кто.
Кем ты все-таки был, неизвестный прапрадед?
С кем ты жил и кого повидал на веку?
Даже вечность с тобою, похоже, не сладит,
если я о тебе напишу хоть строку.
Нарекли тебя как-нибудь матушка с батей,
вот и жил ты, в безвестную даль уносим,
то ли Влас, то ли Гурий, а то и Кондратий,
то ли некий Потап, то ли некий Максим.
Родословных твоих за века не облазим,
да и надо ли рыться в твоей-то судьбе:
то ли сволочью был, то ли числился князем,
то ли то и другое мешалось в тебе?
Может, имени-отчества вовсе не дали,
чтоб не ведал про мать и забыл об отце?
Мы-то знаем, что все, что бывает вначале,
не всегда интересно тому, что в конце.
Монумент не всегда и не каждым заслужен,
где заслуга, что выпита чаша до дна?
Тот, кто вовсе никто, – поколеньям не нужен,
ну, а если хоть кто-то, – к чему имена?
Беспощадно звенит о монетку монетка.
Кто бессмертия просит, – едва ли умен,
и представить непросто далекого предка,
уносимого темной рекою времен.
Иоанн Безземельный входит в Россию
Оммаж Ивану Голлю
Смиренно вверившись немилосердью Божью,
забыв, где параллель, а где меридиан,
в степи оголодав, идет по бездорожью
в бор обезлесевший царевич Иоанн.
Здесь небеса пусты, здесь пасмурно и сиро,
у воздуха с водой, да и с землей разброд.
И масло кончилось, и нет ни крошки сыра.
Царевич грустно ест без хлеба бутерброд.
Коль скоро цели нет, – не может быть азарта,
Коль все разрешено, – не отменить запрет.
А двести лет назад составленная карта
расскажет лишь о том, чего сегодня нет.
О странная страна, ты смотришься угрюмо:
Орел, где нет орлов, Бобров, где нет бобров,
Калач без калача с Изюмом без изюма,
Ершов, что без ершей, Ковров, что без ковров.
Одно отсутствие царит по всей округе,
сплошная видимость, встречаешь без конца
без щуки Щукино, Калугу без калуги,
Судак без судака, Елец, что без ельца.
И город Ракобор, не поборовший рака,
и Губино, село, стоящее без губ,
и древний Рыбинск, тот, где за рыбешку драка,
и дуба давший град, старинный Стародуб.
Без каши в Кашине тоска неисцелима,
без гуся в праздники грустит Хрустальный Гусь,
Воронеж без ворон, Налимск, что без налима:
Русь безначальная, таинственная Русь.
Разбились времена, и не собрать осколки,
и вечно большинство в полнейшем меньшинстве,
и грезит о своем давно сбежавшем волке
царевич без царя в усталой голове.
Нигде не зазвучит беззвучная музыка,
бесплотное зерно не переполнит кадь,
и сотня языков глаголет безъязыко,
что ничего тут нет, и нечего искать.
У края бедного кто знает, кем отъяты
освобожденные для пустошей места,
исчезли даже те святые пустосвяты,
которых создала святая пустота.
Приостановлен рост березок малорослых,
осины чахлые закутаны во тьму,
видать, ушел народ на бесконечный послух,
и некого спросить, – куда и почему.
И странно только то, что здесь ничто не странно,
что если волка нет, то ни к чему овца,
и некому венчать на царство Иоанна,
затем, что царства нет, а значит, и венца.
Фигуры смазаны, и позабыты лица,
осыпались холмы и выровнялся лог,
и все окончено, – лишь бесконечно длится
неслышный прошлого с грядущим диалог.
Петр Фрязин
Спасская Башня. Конец света. 1492
Вольно истории переставлять фигурки!
Вольно считать людей за липких лягушат!
В Константинополе хозяйничают турки,
зато в Испании Гранаду потрошат.
Такой вот странный год: ужель Земля – сфероид?
Тому не верили, а вот выходит, – зря:
не ждали, что Колумб хоть что-нибудь откроет,
но ждали Страшный Суд к началу сентября.
Коль дикость на Москве, – возьми да одомашни.
Великие князья не сгубят твой талан,
Солари-Фрязинец, строитель Спасской башни,
выходит, что прочхал тебя Медиолан.
Со скрипом движется безумная эпоха,
при Сфорцах город стал, что воровской притон.
Немало из того, что там лежало плохо,
в Московию с собой увез архитектон.
Испания – кипит и спереди и сзади,
евреев из страны старательно изгнав.
Любой еврейский нос еврею Торквемаде
нахально говорит: мол, ты не скандинав.
Уж лучше б взятки брал, чем вякать вероломно:
он в каждую башку забраться норовит.
Через Атлантику перебираться стремно,
зато к Пасифике стремится московит.
И кряжистей Москва, да и куда курносей,
однако сплетнями язык не натруди.
Звездицы здесь кует и дискосы Амвросий,
такого мастера еще поди найди.
О Красной площади не стоит волноваться,
в срок не уложишься, так разве что побьют.
Пусть мастер изменил стране Джангалеаццо,
страна Василия ему дала приют.
Здесь лавр не вырастет, не даст плодов олива,
и ночи здесь длинны, и холодна земля:
увидеть потому, пожалуй, справедливо
недальний Страшный Суд во торжестве Кремля.
Да, смертный приговор положен за измену:
но исполнение, глядишь, перенесут:
посмотрят всадники с небес на Ойкумену
и на семь тысяч лет отложат Страшный Суд.
События 1492 года:
Колумб открыл Америку.
Год предполагаемого конца света, основанного на предсказании Византийской православной церкви, что «сей мир сотворён на 7000 лет».
Год окончания реконкисты, на Пиренейском полуострове занята последняя арабская крепость – Гранада.
Пьетро Антонио Солари (Пётр Антонин Фрязин) полностью достроил Спасскую башню Кремля.
Князь Семен Курбский
Пустозёрск. 1499
Россию холодом пугать – что девку парнем!
…Река для воинства надежнее дорог.
Где место выбрано, – дымиться кашеварням
и спорым розмыслам сооружать острог.
Попробуй хоть на миг не думать о наказе,
но князю видится, что здесь, у озерца,
завяжется клубок величия и мрази,
тщеты и святости, начала и конца.
Однако что за прок загадывать загадки?
Москве ни до чего печали никакой:
ей важно, что песец и соболь тут в достатке,
власатый элефант и бегемот морской.
Умолкли топоры, все, стало быть, готово,
не важно – сколько рук, а важно мастерство.
Внушителен острог у озера Пустого:
уж выберет Москва, – зачем и для чего.
В резонах княжеских не разберешься толком,
клепай, что говорят, на все один ответ, —
столицей сделают, объявят ли поселком,
но город выстоит четыре сотни лет.
Отсюда полетит великая крамола,
что писано пером, – то прогремит, как гром.
Однако ж и страна! Еще и нет раскола,
но тень грядущая маячит над костром.
Ну ладно, в будущем не смыслим ни бельмеса.
Что мы построили? Больницу ли, тюрьму?
А глянуть в прошлое, – там черная завеса,
и глупо пялиться в дымящуюся тьму.
Потеря имени – печальная утрата,
и, сколько почестей и лавров ни стяжай,
прославишься не ты, а внук родного брата,
известный князь Андрей, сваливший за Можай.
Острог среди снегов стоит холодной стенью, —
хоть ужас будущий родиться не готов,
но край приговорен к святому запустенью
в высоких пламенах сгорающих скитов.
Одни лишь звезды здесь, и нет другого света,
Печора вечности меж пальцами течет;
и слышен тихий треск, и каждый знает: это
Господня лестовка заканчивает счет.
Хозя Кокос
Дипломат. 1501
Задом по судьбе не проелозя,
не отыщешь в оной перекос.
В Кафе жил благорассудный Хозя,
дипломат по прозвищу Кокос.
В этом факте – никаких диковин,
никаких невероятных благ.
То ли персонаж наш был жидовин,
то ли караим, не то крымчак.
Над Бахчисараем гордо взреяв,
в непоспешной череде годов
славилась династия Гиреев
тем, что опиралась на жидов.
Хозя был не то чтобы проныра,
но его татарские хрычи
знали от Бельбека до Салгира
и от Тарханкута до Керчи.
В династическом бреду плутая,
не желая помереть никак,
все вокруг ордушка Золотая
превратила в форменный бардак.
Пребывала публика в тревоге,
о пощаде Господа моля
от феодосийской синагоги
до соборов древнего Кремля.
Даже и престол со страху бросив,
хан обязан соблюсти закон.
Хозя был, понятно, не Иосиф,
но и хан – отнюдь не фараон.
Кто тут патриот и кто изменник?
Кто тут первым будет, кто вторым?
При посредстве веницейских денег
пригласить Москву придется в Крым.
Хан в Бахчисарае независим,
но в Москву, коль ты в своем уме,
не пиши древнееврейских писем,
в этих буквах там ни бе ни ме.
Впрочем, дипломат не унывает,
он сумеет не попасть в полон.
На него всемерно уповает
город Кафа, новый Вавилон.
Взятку не давай, руки не вымыв,
и могилу никому не рой:
на жидов и прочих караимов
не попрется Баязет Второй.
И менять не стоит хрен на редьку,
ставить лыко всякое в строку:
ну и спас ты Курицына Федьку,
ну и чем поможешь дураку?
То, что жулик ты, – известно точно,
воробей, а все-таки орел!
Чудо дипломатии челночной
уж не ты ли, Хозя, изобрел?
Хан и князь доделали работу,
через очень краткие года
превратилась в золотую роту
Золотая древняя орда.
Что там прежде, нынче или после?
Кто герой, кого попрут взашей?
И благословляет не Кокос ли
каждого из крымских торгашей?
Ни мацы, ни манны, ни амброзий
не найдешь, кусая чебурек,
и печально, что с разумным Хозей
расплевались московит и грек.
Вечность о престиже не хлопочет
и не поспешает никуда,
потому-то Крым и знать не хочет,
кто на нем пасет свои стада.
Иван Телепнев-Овчина-Оболенский
Отец вероятный. 1539
Не помнит чина русская пучина.
Россию очень трудно удивить;
ты истинный мужчина, князь Овчина,
за то тебя и надо отравить.
Ты хай теперь не затевай вселенский!
Ты попросту попался, как болван,
князь Телепнев-Овчина-Оболенский
с простым еврейским именем Иван.
И повара страшись, и хлебореза,
и это хуже встречи с палачом:
сиди теперь, закованный в железа,
и жди отравы неизвестно в чем.
О том обычно говорить неловко,
по-своему любой мужчина слаб:
зачем тебе прекрасная литовка, —
иль мало на Руси цветущих баб?
Цветут они в России повсеместно,
в которую ни загляни дыру.
Понятно, переспать с царицей лестно, —
а ну как не проснешься поутру?
Иль совладать не смог с мужскою сутью?
Как раз об этом лучше не бреши.
Царица в бане надышалась ртутью,
а ты теперь хоть вовсе не дыши.
Об этом неприятно думать на ночь,
но говорит народное чутье,
что сын есть у тебя – Иван Иваныч,
а что Иван Васильевич, – вранье.
На свете есть ли большая отрада,
чем слушать «Со святыми упокой»?
Россия знает только смерть от яда,
и более не знает никакой.
Из муромцев, козельцев, ярославлян
за все века никто не дал ответ:
хоть кто-то хоть когда-то не отравлен, —
а просто умер в девяносто лет?
Сидят на ядах ангелы и черти,
отравлены ерши и караси,
и только вариант голодной смерти
от яда избавляет на Руси.
Не утолится голод людоедский,
и выпивки не хватит в кабаке,
а гибель ваша – просто праздник детский,
в сравненьи с тем, что будет при сынке.
Фаворит Елены Глинской, второй жены великого князя Василия III, матери будущего Ивана Грозного. Под конец ее правления был главным советником правительницы. В 1538 правительница скоропостижно умерла, как выяснено уже в наше время, – от отравления ртутью. На седьмой день после её смерти были схвачены Иван Телепнев-Овчина-Оболенский и сестра его Аграфена. Овчина-Телепнев-Оболенский умер в заключении от недостатка пищи и тяжести оков. Предположительно князь являлся отцом будущего царя Ивана IV.
Похожие книги
