Может. У людей куда больше возможностей и связей, не так ли?
Я принимаю решение. И наступает штиль.
* * *
Но это лишь затишье перед бурей.
Она начинается ближе к вечеру: тучи густеют, набухают черной гематомой. В помещении темнеет, а ветер неистово воет в ветвях и приносит похолодание и дожди.
Я расставляю столы в конференц-зале: там вовсю идет подготовка к сим-по-зиуму – еще одно слово, которое проще написать на бумаге, чем произнести вслух. У Тория много работы, поэтому я прощен и помилован.
Сейчас профессор увлеченно беседует с коллегами на непонятные темы, их речь походит на жужжание потревоженных ос.
Лаборант Родион настраивает телевизор. Треск помех и искаженные динамиком звуки нервируют. Каждый раз, когда он переключает каналы, я внутренне напрягаюсь, ожидая услышать что-то знакомое и страшное, и долго не могу осознать причину, списывая нервозность то на утреннюю стычку с Хлоей Миллер, то на последующий разговор с Торием. Но вскоре осознаю, что дело не в них.
И помехи в эфире, и жужжащие далекие голоса, и начавшийся дождь за окном – все это слишком походит на зов мертвой Королевы.
Земля тотчас же уходит из-под ног, нарастающий гул отдается в ушах мучительным звоном.
Если замереть на месте, стать невидимкой – буря не заметит, обойдет стороной. И темные чудовища, порожденные больным сознанием, уйдут тоже…
– Ян? Ты там заснул, что ли?
Раздраженный окрик лаборанта как спасательный круг. Я тут же хватаюсь за него, сбрасываю оцепенение.
– Помоги-ка настроить изображение, – говорит Родион. – Эта техника старше, чем прабабка мамонта. Давно пора на списание.
И косится в сторону профессора. Тот перехватывает взгляд, морщится и произносит рассеянно:
– Финансирования нет.
Потом возвращается к разговору.
– Нет, как же, – недоверчиво хмыкает Родион и ныряет за телевизор. – А ну-ка, смотри! Меняется изображение или нет?
Родиону двадцать три, но он позволяет себе общаться со мной в слегка высокомерной манере. Это раздражает, и я сосредотачиваюсь на экране. По нему бегут, чередуясь, черные и белые полосы. Ветви наотмашь бьют в стекло, и свет в зале мигает.
– Люблю грозу в начале мая! – скандирует кто-то.
– Рановато, апрель на дворе, – откликаются в ответ. – Родик, ты там аккуратнее, как бы током не ударило!
– Ничего! – отзывается Родион. – А ну-ка?
Несколько секунд изображение идет рябью, а потом обретает четкость. На экране – мужчина в деловом костюме. Его губы шевелятся, но звука нет. Потом Родион щелкает тумблером, и до меня долетает окончание фразы:
– …пока нет причин для беспокойства, почему вы все-таки видите необходимость в сегрегации?
Камера смещает план и появляется другой человек. Я тотчас узнаю его. Вдоль хребта рассыпаются ледяные иголочки. Одна из них достает до сердца, и оно застывает.
– А вы считаете, необходимости нет? – вкрадчиво отвечает человек в телевизоре. – Помилуйте, пан Крушецкий! Вообразите: вы поехали с супругой в ресторан, а за соседним столиком сидят… эти! Сидят и… потребляют пищу! Столовыми приборами пользоваться не обучены, вести себя в обществе не умеют. И пройдет каких-то десять минут, как один из… них отвесит вашей супруге скабрезность! Конфуз! Скандал! Вот вы смеетесь, а я, между тем, наблюдал подобную сцену. Не в ресторане – упаси Пресвятая дева! В более скромном заведении, еще бы их пустили в ресторан! – он фыркает. – И потом, у вас ведь есть дочь? Кстати, позвольте поздравить, она теперь студентка? Так вот, вообразите, что отныне вместе с ней будет учиться один из
