Мария-Антуанетта шла вместе с Андреа и дала знак Филиппу идти рядом с сестрой.
Барон же оказался рядом с тем самым, вне всякого сомнения, сановным лицом, которого дофина удостоила честью сопровождать ее.
– Так, значит, вы и есть Таверне Мезон-Руж? – обратился он к барону, щелкнув с чисто аристократической бесцеремонностью по своему великолепному жабо из английских кружев.
– Я должен обращаться к вам «сударь» или «монсеньор»? – спросил у него барон с бесцеремонностью, ни в чем не уступающей бесцеремонности человека в черном.
– Зовите меня просто «принц», – отвечал тот, – или, если вам предпочтительней, «ваше преосвященство».
– Да, ваше преосвященство, я именно и есть Таверне Мезон-Руж, – подтвердил барон со столь обычной для него насмешливостью.
Знание жизни и такт, присущие вельможам, подсказали его преосвященству, что он имеет дело отнюдь не с простым мелкопоместным дворянчиком.
– Этот дом – ваша летняя резиденция? – поинтересовался он.
– И летняя, и зимняя, – ответил барон, явно предпочитавший покончить с неприятными расспросами, но тем не менее сопровождавший каждый свой ответ глубоким поклоном.
Филипп время от времени с беспокойством оборачивался к отцу. Казалось, дом неотвратимо и с ехидностью приближается, чтобы со всей безжалостностью явить свою убогость.
Барон уже обреченно протянул руку к двери, куда давно не входили гости, как вдруг дофина обратилась к нему:
– Прошу извинить меня, сударь, за то, что я не зайду к вам в дом. Меня так влечет сень деревьев, что я провела бы в ней всю жизнь. Я немножко устала от комнат. Две недели меня все принимают в комнатах, а я люблю только свежий воздух, древесную сень и аромат цветов. – И, повернувшись к Андреа, она попросила: – Прикажите, мадемуазель, принести мне под эти прелестные деревья чашку молока.
– Ваше высочество, – вмешался побледневший барон, – как можно предлагать вам столь скудное угощение?
– Сударь, я всему предпочитаю молоко и сырые яйца. В Шенбрунне[51], когда мне подавали что-нибудь молочное и сырые яйца, у меня был праздник.
Вдруг из жасминовой беседки, чья тень, похоже, так манила к себе дофину, вышел, сияя и раздуваясь от гордости, Ла Бри в великолепной ливрее и с салфеткой в руке.
– Ваше высочество, кушать подано! – объявил он с непередаваемой звонкостью и почтительностью в голосе.
– О, да я в гостях у волшебника! – со смехом воскликнула принцесса и даже не пошла, а, скорее, побежала к благоуханной беседке.
Страшно обеспокоенный, барон, забыв про этикет, оставил сановника в черном и устремился следом за дофиной.
Филипп и Андреа переглянулись со смесью удивления и испуга, но испуг в их взглядах явно преобладал.
Достигнув зеленой арки, ведущей в беседку, дофина изумленно вскрикнула.
Барон, подошедший следом за нею, облегченно вздохнул.
У Андреа опустились руки, и весь вид ее как бы говорил: «Господи, что все это значит?»
Краем глаза дофина видела эту пантомиму; она была достаточно проницательна, чтобы разгадать ее тайный смысл, если только сердце еще раньше не подсказало ей разгадку.
Под сводом, образованным цветущими побегами ломоноса и жасмина, которые оплели узловатые стволы и толстые ветви жимолости, тоже усыпанной цветами, стоял овальный стол, ослеплявший взгляд и скатертью из узорчатого штофа, и стоящей на скатерти посудой из чеканного золоченого серебра.
Десять приборов ожидали десятерых сотрапезников.
