– Вот оно что… – протянул д’Эгийон.
– Госпожу Дюбарри полюбит другой человек, – продолжал Ришелье, – тот, на кого я полностью могу положиться. Черт побери! Такая красавица… Она само совершенство.
Тут Ришелье возвысил голос.
– Сам понимаешь, о Фронсаке не может быть и речи: жалкий выродок, болван, подлец, ничтожество… Ну-ка, герцог, а ты?
– Я? – вскричал д’Эгийон. – Вы в своем уме, дядя?
– В своем ли я уме? Ах, племянник! И это вместо того, чтобы упасть мне в ноги за то, что я даю тебе такой совет! Как! Вместо того, чтобы плакать от счастья, пылать благодарностью! Как! Да тебе был оказан такой прием, что другой на твоем месте уже вспыхнул бы, уже потерял голову от любви! Ну и ну! – воскликнул старик-маршал. – Со времен Алкивиада на свете был только один мужчина, достойный имени Ришелье[27]. Другого не будет, теперь я это знаю.
– Дядя, – возразил герцог с волнением, быть может притворным, хотя, надо признать, безупречно разыгранным, а быть может, и вполне искренним, принимая в расчет всю недвусмысленность предложения, – дядя, я хорошо понимаю, какие преимущества вы могли бы из этого извлечь: вы получили бы в руки всю власть, какою обладал господин де Шуазель, а я был бы возлюбленным госпожи Дюбарри и обеспечивал вам эту власть. Да, этот план достоин самого умудренного человека в Европе; но, обдумывая его, вы упустили из виду одну вещь.
– Что же?.. – воскликнул Ришелье с тревогой. – Тебе не по вкусу госпожа Дюбарри? В этом все дело? Безумец! Трижды безумец! И в этом все дело?
– Да нет же, дело вовсе не в этом, дядя, – отвечал д’Эгийон, возвысив голос, словно стараясь, чтобы каждое его слово было услышано, – госпожу Дюбарри я едва знаю, и она показалась мне самой красивой и очаровательной женщиной на свете. Напротив, она слишком мне по вкусу, я готов влюбиться в нее без памяти, за этим дело не станет.
– Тогда что же?
– А вот что, господин герцог: госпожа Дюбарри никогда меня не полюбит, а первое условие подобного союза – это любовь. Неужто вы полагаете, что посреди блестящего двора, в самом расцвете благословенной молодости, щедрой на все дары жизни, неужто вы полагаете, что прекрасная графиня отличит человека, не наделенного никакими достоинствами, человека, чья молодость уже миновала, которого гнетут несчастья, который прячется от всех, чувствуя, что недолго ему осталось жить на свете?
Дядя, если бы я узнал госпожу Дюбарри в те времена, когда был молод и хорош собой, когда женщинам нравилось во мне все то, что пленяет их в молодых людях, она хотя бы запомнила меня прежнего. Это послужило бы мне некоторой надеждой, но нет, ничего – ни в минувшем, ни теперь, ни в грядущем. Нет, дядя, нужно отказаться от этой химеры; вы только пронзили мне сердце, поделившись со мной столь сладостной, столь радужной мечтой.
Во время этой тирады, высказанной с таким пылом, которому позавидовал бы и Моле[28] и который счел бы достойным подражания сам Лекен[29], Ришелье кусал себе губы, приговаривая про себя:
«Неужто повеса догадался, что графиня подслушивает? Гром и преисподняя! До чего ловко! Да, он мастер. Что ж, будем осторожнее».
Ришелье не ошибся: графиня слышала весь разговор, и каждое слово д’Эгийона проникало ей прямо в сердце; она жадно впитывала это сладостное признание, смаковала изумительную душевную тонкость человека, который даже другу и наперснику не выдал секрета их минувшей связи из опасения бросить тень на ее образ, быть может, все еще ему дорогой.
