Теперь она знала, что прошлое вообще не считается, а будущее поинтереснее ветхой каменной кладки. Любовь – вот что станет ее лестницей к звездам, и, сама потрясенная величием образа, она выдавила слезу.
Наверху, на углу возле «Коммерческого отеля», она позвонила маме, использовав те три пенса, которые стащила в кафе Фуллера. Солнце уже садилось, и все в синяках было небо над «Золотым драконом».
– Я не чувствую за собой вины, – призналась она. – Необходимость оправдывает, ты согласна? Да никто меня и не видел.
Мама говорила обычные вещи.
Сцена была так плохо освещена, что по углам ничего не видно. Чтоб хоть как-то защитить зал от пыли, опустили пожарный занавес. Кто-то, один-одинешенек, оседлав заляпанный краской верстак, перепиливал доску. Толкал пилу, ее тень убегала вперед и переламывалась. Джеффри и Стелла говорили шепотом, как в церкви.
– Тут глубже, оказывается, – сказал Джеффри.
– И противней, – добавила Стелла, которая, если бы ей не мешали, могла бы, как волшебник, вызвать из этой тьмы вересковое поле под ветром, ангар, операционную, заставленный книгами кабинет, где Фауст продает душу дьяволу. Этот Джеффри ее отвлекал, он все дергал себя за волосы, натягивая их на лоб. Не единственная его дурная привычка. Волосы, жесткие, мелким бесом, тут же, как только он их отпустит, отскакивали обратно. Стелла почти сразу на цыпочках прошла вглубь сцены и, через раздвижную дверь, в реквизитную. Джеффри дико ее раздражал.
Она считала, когда ее позвали работать в театр, что она одна из немногих избранных. Обнаружив в славном списке героев этого Джеффри, она жестоко разочаровалась. Девятнадцать лет, всего на три года ее старше. Племянник Рашфорта, председателя правления, недавно вышибленный из военного училища, потому что в кого-то не того пальнул из ружья.
Их обоих, Джеффри и Стеллу, называли учениками. Джордж, реквизитор, объяснил, что на самом деле они ассистенты помрежа, но так им можно не платить жалованье. Джеффри носил галстук с абстрактным рисунком и ходил, сжав кулаки, будто до сих пор вышагивал в строю. Вечно запускал разными словечками, которые Стелла более или менее понимала, но в разговор ни за что бы ни вставила. Боялась за произношение.
Он загнал, например, в угол Бонни – тот буквально мигал от скуки, – и объявил, что Т. С. Элиот, с его точки зрения, поэт manqué[6]. И не успокоился, пока не процитировал несколько муторных строк:
Паденье. Как-то на Риальто.
За балкой крысы. В спайке и впотьмах,
Еврей за сделкой. Смех
Лодочника, денежки в мехах
[7].
Цитатка была та еще. Стелла прекрасно понимала, что речь тут не о кинотеатре «Риальто» на Аппер-Парламент-стрит, но все равно ее разбирал смех. У дяди Вернона были спайки.
Джеффри на этом не успокоился, он сказал, что всякий, кто станет разбазаривать свои силы на банкиров и ростовщиков, априори обречен на неубедительность. Стелла подумала, уж не антисемит ли Джеффри. Только расист, после всего, что было, способен валить в одну кучу крыс и евреев.
Конечно, язык у Джеффри был хорошо подвешен. Но странно: во всем остальном он был абсолютный невежда. Джордж обращается, например, прямо к нему, а он пятится, задрав подбородок, как обиженная девица. Джордж, например, заваривает чай и его раздает, а Джеффри вытирает платком край кружки или даже ручку. Совершенно плюет на то, что Джордж видит. И притом – ни капли любопытства. Стелла битых полчаса кашляла в закусочной «Нового театра» на Клэйтон-сквер, а он хоть бы поинтересовался, нет ли у нее склонности к туберкулезу.
