Солнце будто этого и ждало: качнулось и закатилось за гору, и ночь стремительно опустилась на землю, пытаясь спрятать следы содеянного.
Глубокой ночью в деревне, у крайнего сарая ещё дымящегося дома мелькнули две тени. Они двигались осторожно. Пересекли дорогу, зашли со стороны поля и крадучись приблизились к Никите. Одна из теней тихо заголосила, другая в метре от него начала рыть яму.
Работа оказалась не из легких. Поле, года три не паханное, не хотело принимать в себя лопату. Оно уже давно вместо хлеба родило сорняк и засеяно было минами. Но женщины, привычные к тяжелому труду, заменяя друг дружку, копая по переменке, осилили поле.
Работали молча. Когда яма была готова, они бережно подтащили Никиту к ней. И одна из них, старшая, запричитала, крестясь, простирая руки к небу.
– П-ии-ти… пи-и-ть, – пробулькало, прохрипело.
Женщины засуетились.
– Тихо, син, тихо, – старшая припала к Никитиной груди. —Сада, сада, син.
Они расстелили мешковину, в которой собирались его хоронить, затащили на неё Никиту и поволокли, продираясь через бурьян. У дороги остановились, одна вернулась, пошарила на том месте, где лежал Никита, нашла автомат, бросила его в яму и, сталкивая землю руками, закопала.
Лишь только под утро добрались до сарая.
А утро было солнечным, безветренным. По дороге, фырча и лязгая, шла хорватская армия, в безоблачном небе с рёвом проносились американские самолёты. Сербские женщины исподлобья глядели на солдат. За настороженностью скрывались тайна и надежда. Там, в сарае, обмытый настоями из трав и перевязанный, метался в бреду русский воин, невесть как попавший в их землю. Воин со странным именем «Сатрап». А если есть один русский, то есть и другие. Значит, они сербов, братьев своих, не оставят в беде и рано или поздно придут на помощь. Так было не раз.
Это так же верно, думали женщины, как и то, что сами они ни за что не дадут ему умереть.
Поезд опаздывал. Наверстывая время, вагоны будто летели сквозь грозовую июльскую ночь, неистово гремя на стыках. Пассажирский люд, измученный дневной духотой, спал, безмятежно разметавшись на полках. Торчащие в проходе голые ноги, свесившиеся руки, резкий запах потных тел – все казалось неестественно неподвижным, отдельным от мчащегося во тьме поезда. Мне не спалось. Я сидел за столиком боковой полки, смотрел, как за окном бушует гроза, и наслаждался неожиданной прохладой.
– Слышь, братан, ты спать вроде не собираешься? Давай поговорим, а?
Передо мной возник парень в спортивных брюках, голый по пояс. Он напряженно улыбался, прижимая к животу бутылку водки, два граненых стакана и прозрачный пакет с солеными огурцами, куском колбасы и буханкой хлеба.
– Братан, понимаешь… тоска одолела… – И нерешительно подсел напротив, на самый краешек сиденья.
Его внешний вид – крепкий торс, коротко стриженые волосы на лобастой голове, наколки на плечах – настораживал. Мелькнула догадка: «Наверное, бывший зек. Отсидел. Домой, бедолага, возвращается. Поговорить захотелось. Душу излить. Накипело, небось. Ишь, тоска одолела. Судя „по фактуре“, лет десять отбарабанил. Точно убивец. Какого чёрта я спать не лёг!»
Но нательный крест, на капроновой нитке, и глаза незнакомца… Говорят, что бывает у людей глаза светятся от счастья, а здесь, наоборот. Глаза отрешенно-усталые, мне почудилось, что вокруг них словно образовалась пустота, как бы невидимая воронка, втягивающая в себя свет. Или же это впечатление создавали едва заметные тени под глазами. Встретившись с ним взглядом, невозможно было отказать, я поспешно кивнул:
