Когда конвульсиями тело стремится освободиться, соскользнуть с лезвия… А ты ему не даешь… придерживаешь. Вот оно еще живо и вот уже нет. Только последняя судорога… мелкая дрожь, словно кто-то там внутри ухватился за острие ножа. Невидимая связь передалась на рукоятку, ты её чувствуешь своей рукой, своим телом! – Он осекся, замер, словно только что увидел меня.
– Может быть, это и есть жизнь… чужая жизнь? Может, она, она цепляется за нож в нежелании уходить из тела? Или же смерть, таким образом, говорит:
– Вот и я пришла за тобой. Ты готов?
Он откинулся на перегородку, глаза его сузились охотничьим прищуром, словно пытаясь что-то разглядеть у меня за спиной. Я не знал, что сказать, да он, казалось, и не ждал моих слов. Но я ошибся. Взгляд вновь сосредоточился на мне, и он настойчиво вопросил:
– А, Василий? Ты такое видел?
Я в недоумении уставился на него. Ну, думаю, начинается. Собеседничек подсел. Сейчас точно от души наговоримся, до икоты. Что будет, если он ещё выпьет? С вывихом парень, что ли, а может контужен? Смысл его слов как-то не доходил до меня. Лишь неясная тревога поселилась внутри, хотелось убежать. Вновь промелькнуло в голове: «И какого черта я не лег спать?»
В вагоне выключили свет. Душе моей и вовсе стало неуютно.
– Не люблю, когда темно, – будто уловив мое состояние, произнес Сергей. – С Грозного к темноте аллергия. Обязательно какая-нибудь пакость произойдет. – Он встал и, покачиваясь в такт вагона, побрел в сторону первого купе, где обосновались проводники.
Через несколько минут, пощелкав выключателями, они зажгли ночники – бледное подобие света.
– У них там настоящий балаган. Ты бы видел, Василий! Весь стол бутылками уставлен. Проводники, наверное, со всего поезда сбежались. Человек десять. А гонору-то, гонору… да ладно. Я завтра с ними потолкую. – Он плюхнулся на свое место и, сощурясь, пытался через серо-сизое марево света заглянуть мнев лицо.
– Ты че, Василий, загрустил? Не вешай носа. Давай еще по маленькой махнем.
Это был совсем не тот человек, что некоторое время назад присел за мой столик. Я не мог понять этой перемены. Неужели водка всему виной?
– С проводниками-то чего не поделил? Мужички тоже решили напряжение снять. Что здесь зазорного?
– Э-э, нет, братан, шалишь. То мы, а то они. С коробейников деньгу срубили и теперь оттягиваются. А пить им, Василий, нель-зя-я. Они на службе. Если хочешь, на посту. Они за нас с тобой в ответе и за коробейников этих… – Он говорил, а сам разливал водку.
– А ты сам как к ним относишься?
– К кому? К коробейникам? – Сергей хотел было разлить по стаканам остатки, но отставил бутылку и махнул рукой в сторону вагонных полок:
– Ты глянь на них, на эту челночную братию, с их тюками и баулами. Вон, одни ноги торчат. Ты думаешь, они мотаются по доброй воле? Не-ет, братан, у них хлеб не так сладок, как некоторые считают. А проводники… сущие коты, как на Руси говаривали – тати, обирают челноков. Здесь их вотчина, они тут хозяева… – Лицо у него посуровело, сделалось жестким, что щучьим, глаза словно остекленели. У меня мелькнула мысль: наверное, с таким вот лицом и взглядом убивают, а он зачеканил слова:
– За наших с тобой братишек. За наших русских парней убитых, искалеченных, замученных. Которых жгут, которым выкалывают глаза, которым живьём отрезают головы, с которых с живых сдирают кожу, которых… которые не отомщены и… Эх! Вася, Вася, мирный ты человек и ничегошеньки ты не знаешь, как не знают миллионы таких же, как ты. Зря я в отпуск отправился, зря. Мать вот волнуется. Ну и решил: поеду, покажусь, что живой. Но тем, кто там, в грязи и крови под смертью ходит, лучше не видеть этой так называемой мирной жизни. Почему всё так неладно, я понять не могу. А ты, Василий, небось, немало книжек прочёл? Скажи, ты понимаешь?
