– А кровь, откуда? – сухо спросил дед.
– А кровь, вон бок счесал, – Мишка распахнул рубашку, которая была измята и перепачкана, с вырванным нагрудным карманом, и под правой полой алым пятном полыхала ссадина, сантиметров десяти в длину, состоящая из двух параллельных полосок, шириной в палец.
– Да заливает он все и не краснеет даже! Это Анька его разодрала небось, когда отбивалась. С чего она тогда вся в твоей кровище, на руках, на подушке? – заверещала женщина.
– Не знаю, могла влезть в кровь, когда рубашку ей давал, – Мишка замер, – А потом она ее помогала на меня одеть, когда домой пришла.
– Мишка, – Ильич тяжело вздохнул, – Ступай в мастерскую!
– Куда? Стой, паскуда! Ты чего, думаешь так легко отбрешишься?, – женщина в одно мгновение отскочила в сторону от калитки, в воздухе мелькнула зеленоватая тень трехлитровой банки, снятой со штакетника, и с глухим звоном разлетелась в брызги по двору.
Мишка шатнулся вперед, оперся руками на землю и тут же вскочил. Обернувшись в сторону дела и соседки он уже готов был смести ее вместе с забором, в глазах горела дикая ненависть и обида, на правой стороне, чуть выше виска волосы стали насыщенно-рубиновые, по щеке завихляли струйки крови.
– Сука! – едва слышно произнес парень.
– Мишка! Живо в мастерскую! Там полотенцем голову зажми! – Ильич сурово посмотрел на женщину и легким щелчком открыл калитку.
Соседка в гневе метнулась к долгожданному проходу во двор, но дед встал у нее на пути и разойтись с их габаритами в узком проему штакетника не получалось.
– Ох уж и бабы… – Ильич выдал забористую подборку матов, – Заходи, вон там садись! Сейчас участкового позовем, он разберется – дед указал на небольшие козлы под навесом, где валялись запорченные заготовки и расколотые доски.
– Что мне там в твоих гробах делать? – женщина попыталась сделать шаг назад.
– Сидеть и ждать! По что парню голову рассадила? Это я сам видал, а вот в твоих россказнях пусть органы разбираются. А то раскудахталась она мне тут про колонию. Сама сядешь! – Ильич небрежно зацепил толстое, колбасообразное запястье и заволок женщину во двор, подталкивая в сторону навеса.
Соседка попыталась возразить, но Ильич сжал ее руку, свел брови и почти не шевеля губами что-то сказал.
– Так что Шурка, разговоры не тебе говорить теперь, – ухмыльнулся дед.
Мишка сидел на скамейке у окна и сквозь запыленное стекло смотрел на выгон и дорогу, предварительно стерев пыль, повторяя ее контуры и контуры высоких пирамидальных тополей, стоявших вдалеке к кладбища.
– Рубаху снимай! – за спиной раздался звонкий голос за тоном которого или в глубине раздумья, Мишка не услышал, как открылась дверь и вошла Тоня, – Че опять учудили, бойцы?
– Голову разбили, – парень убрал полотенце от раны, которое уже успело присохнуть и запутать все волосы.
– Голову я вижу, дед сказал, что еще и бочину разнесли?
– Да ерунда, ссадина.
– Ерунда говоришь? Дед сказал, что Шуркину Аньку с той ерунды, как порося в кровищу измазал.
– Ты ей веришь?
– Я никому не верю, – Антонина ущипнула Мишку за щеку, растягивая рот в улыбчивую гримасу, – Я вон дырку в голове у тебя вижу, в то что она есть я верю, ссадины хорошие слева – тоже в них верю, не мое дело знать зачем они и по какому поводу, Серега едет, он разберется.
– Ага, – Мишка дернулся от боли, когда девушка расправила слипшиеся от крови волосы.
– Ерунда, до свадьбы заживет!
