Граница с Польшей. Часть I - страница 16

– Чем он болен?

– Эм… ну, знаете, старческое. Слабоумие или же наоборот, избыток ума. В целом… что-то около того.

– Почему за ним не могут следить врачи?

Я помолчал, чувствуя, как тот вытягивает губами улыбку.

– До свидания.

Он положил трубку. Эти прерывистые гудки казались мне ненастоящими, словно он записал их на диктофон и включил запись, а сам в это время прислушивался к каждому моему вздоху. Я повесил трубку и ушел думать. Внутри было тяжелое чувство, которое тяжело с чем-то сравнить. Стоя рядом с плетеным стулом, я не решался в него сесть, и это было забавно – видеть его со стороны, а не чувствовать его своим телом. С одной стороны, все было в порядке. Я позвонил человеку по поводу делового соглашения, тот разъяснил мне детали работы, и в общем то, в том не было ничего сложного. Однако, что-то все-таки было не так, и это что-то пыталось обратить на себя мое внимание. Я сел в кресло и перечеркнул страницу. Шел третий день без вдохновения. Я не боялся пустого листа, я боялся, что моя жизнь в него превратиться – все же, кроме как писать свои книжки, и судя по всему, быть сиделкой для странного старика с исключительным случаем, я бы ничем заниматься не мог. Да и не стал бы пытаться.

Я видел, как девчонка сделала завершающий круг и слезла с велосипеда, покатив его уже рядом с собой. У нее были смуглые руки и лицо на пару тонов светлее. Крохотная собачка выбежала из-за поворота, обогнула велосипед и побежала уже следом за ним. Взойдя на крылец, они оба исчезли за широкой дубовой дверью. Велосипед же остался снаружи. Я схватился за перила веранды и чуть не обжег себе руки – время, должно быть, было уже за двенадцать, раз солнце пекло с такой силой – после чего принялся разглядывать их дом за забором. Он, выгоревший в цвет ранних облаков, что-то между светло-розовым и светло-желтым, каким был пушок у новорожденных цыплят, казался мне теплым как изнутри, так и снаружи. В нем я мог бы согреть свои вечно холодные ступни. Наши с соседом дома стояли в метрах десяти друг от друга. Между ними шла полуразрушенная дорожка асфальта. Ближе к горизонту, там, где к небу тянулись горы, виднелась река. В своих книгах я часто величал ее ловушкой солнца. Солнце с разбегу падало на воду и исчезало где-то глубоко в ней, пронзая глубину стрелами света. Когда я опускался на глубину, меня обступала черная как нефть вода и эту черноту будто бы иглами искалывал падающий сверху солнечный свет. Коряга лежала на прежнем месте. Когда я вспоминал про нее, я часто проверял, там она еще или не там. Я часто садился на нее после купания. На ней же обычно покоилось мое мокрое полотенце и черновые записи, которые обязательно намокали от моего тела.

Я вышел с веранды в дом и принялся варить себе яйца, после чего решил поставить альбом Чарли Паркера «Jam Session». Первую композицию я не любил, а вторую «What is this thing called love?» я каждый раз слушал с превеликим удовольствием. Время шло к двум часам пополудни. Когда я находился в прострации, или что называется, сам в себе, стрелки часов летели со скоростью света. Однако же яйца варились удивительно долго. Я настрогал себе простенький салат из помидоров черри, латука, моцареллы и лука, а потом приправил все это дело оливковым маслом и петрушкой. При виде нее в моей голове тут же материализовалось лицо Николаши, его неизменные раздражения и мешки под глазами – все же, не сказать, что его образ жизни шел ему на пользу.