«Но если смейть моя застьянет в твоей глоткеее!
Усе будут знать, цтьо уцязвимо злооо!»
У него была замечательная коллекция кассет и прекрасный вкус к музыке. И на компромиссы с обществом Острый Клык не шёл никогда. Он слушал только британский метал. Изредка – как кофе без молока по утрам, для бодрости – металл тевтонский. Чтобы попугать родителей в ход шла местная ленинградская дивизия в лице групп «Фронт», «Трезвость – норма смерти» и «Скорая Помощь». И, главное, никакой эстрады и хохмочек… не как в Москве! И никаких синтезаторов! За это Борьку и уважали.
Конечно, и я его уважал. К тому же, мы когда-то дружили. Возможно, он одолжит мне два рубля… и возможно расскажет, как поступать с физручихой. То есть, не с физручихой, а с директрисой… эх Кактус… дались тебе эти физруки!
Семьеведение
Напевая про смерть, застрявшую в глотке, я поднялся на второй этаж в лифте. Там я полюбовался на надпись «Борька – говно». Надпись была выполнена готическим шрифтом. Несложно догадаться, что это дело рук бывших товарищей Борьки по играм в индейцы.
Добробаба не сразу отреагировал на звонок; промурыжил меня перед дверью минут пятнадцать. Открыв, оглядел меня с головы до ног. Недовольно выдал тапочки. Сам был не в тапочках, но в кроссовках. Поверх футболки с логотипом-молнией был накинут кроваво-отравленного цвета халат.
Невеста добробабина тоже была в полном порядке. Одетая в куртку и сапоги, она яростно крутила перед носом помаду. Дутая куртка была похожа не переморщеный баклажан. А шарф – ну просто яичный желток. Бусы сверкали на её внушительной груди: грудь тоже лихо сверкала. Наклонившись над пианино, она доводила верхнюю губу до цвета обложки от паспорта. Перед невестой стояло маленькое пластмассовое зеркало. В нём отражался маленький пластмассовый я.
– Собираетесь, что ли, куда? – спросил я.
Борька развалился на диване. Перед этим он снял футболку, остался в джинсах с сантиметровыми заклепками на ширинке. Невеста подвела верхнюю губу карандашом и захлопнула зеркальце. Не говоря ни слова, она села Добробабе на колени и принялась класть румяна одновременно на обе щеки.
– Жьём, – пожал плечами Добробаба.
– Чего?
– Когда Борьке шестнадцать стукнет, – сказала невеста.
Должен признать, что закончив с румянами, она стала прекрасна как рябиновое деревце.
– А когда стукнет-то?
– Февотня в вофем вефера. – сделал усилие Добробаба.
– У вас все дома? – поинтересовался я. – Я в смысле того, что может вам лучше будильник на это время поставить?
– Так мы и так завтра утром за документами побежим. Сразу же после будильника, – пожала плечами невеста.
Юмор не прокатил.
Я прошёлся по комнате, провёл рукой по полке с кассетами, хватанув пыли, так, что та не уместилась в горсть. Давно, ох давно Добробаба не прикасался к своему тевтонскому металу.
– И давно уже вместе живёте?
Добробаба задумчиво почесал переносицу. Пассия растянула лицо в надменной улыбке:
– В каком месте?
Вид у неё был такой, будто я собирался разоблачить их союз. Или вторгнуться в постель с непристойными предложениями.
– Я к чему, – терпеливо повторил я. – Я к тому, как всё обставить? Чтобы с родителями не жить? У меня тоже скоро… не скажу, что некроз тканей, но всё равно…
Борькина пассия вздохнула. Лицо её стало добреньким.
– Ну что ты замолчал, Добробаба? Семьеведение проходил?
Добробаба поморщился.
– Может, ты мне предлагаешь объяснить? На собственном примере?
