Добробаба покачал головой. Достав из ящика стола трубку, он медленно её раскурил, распыхтел мелкими облачками. Откуда-то появился стакан холодной воды и газета. Получилась смесь политинформации с индейским советом «Навахо-нейшн»
– Фто фофешь уфлышать ты, Вефная Клефьня? – спросил Добробаба, затягиваясь по-взрослому. Дым повалил из ушей. Окна в квартире быстро вспотели.
– Я больше не Верная Клешня тебе, Острый Клык. Меня зовут Боря, – сказал я, заметив краем глаза, что пассия, вытянувшись по направлению ко мне так и не втянулась к Добробабе обратно. Должно быть, ей не нравились игры в индейцев.
На Борькину трубку она смотрела презрительно. Сама вытащила сигареты в твёрдой, сглаженной по краям пачке и тоже закурила.
– И ты Боря? – спросила она
Я кивнул.
Пассия дернула плечами, скинула дутую куртку и осталась в драном кружевном лифчике. Я кивал головой без остановки, как игрушечная собачка.
– Так вот Боря, – сказала она, – Слушай внимательно… Мой совет – с половыми вопросами обращаться к учителю биологии.
И рассмеялась мне в лицо. Я поймал запах ароматного, кислого дыма.
Тут пассия резким движением скинула с Добробабы халат и стала целовать Борьку, не вынимая изо рта сигареты.
– Биолофи не помофут, – проворчал Добробаба. – У эфофо фофона еще с фадика биоофифеская пфофлема.
Биологическая проблема? Я решил схватить Борькину невесту своими клешнями и подмять под себя, откусив голову, но пожалел портить рубашку.
Пока я стягивал с себя рубашку, раздался громкий удар; на оконном стекле вырисовалась паутина. По стеклу забил град. Паутина не выдержала и рассыпалась осколочным штормом; стёкла посыпались, и следующий камень попал в занавеску.
Мы высунулись из окошка по пояс. Под окном раздавался рёв нетрезвых, звонких басов. Между деревьями суетилось злое и бородатое существо. Рядом подпрыгивал кто-то мелкий, но ловкий.
– Вот они, сволочи! Голые! Втроём живут и не стесняются!
Борька отпрянул.
Чуть задержавшись, я получил следующим камнем под глаз и сполз по подоконнику.
– Я тебя найду Борис. Ох, я найду тебя, Добробаба! Ох, ты у меня слезу хлебнёшь. Ох, обещаю … добробаба такая…
Как слон чихает
Обладатель баса разорялся всё громче. Он был не прочь кинуться в ближний бой. Одна помеха – в пискарёвских парадных уже были установлены домофоны. На них когда-то сдавали по пятьдесят рублей. Если бы жильцы добробабовского дома не успели бы сдать деньги вовремя, нам пришёл бы каюк. Но домофон разрывался отчаянным писком не зря; он удерживал дверь от непрошеных гостей отменно. Одновременно с писком было слышно, как соседи захлопывают форточки, давая возможность конфликту развиваться самим собой.
– Это что? – спросил я, потирая ладонью глаз.
– Это папа, – прошептала Борькина пассия. – Припёрся, нашёл меня… И брат мой с ним. Это он тебе глаз выбил.
Да уж. Оно и видно. Точнее не видно. Подбитый братом глаз не закрывался.
– Да фто же это такое. Перех фамой фвадьбой! – разорялся Добробаба.
Ему досталось поменьше, зато муки попранной гордости терзали его куда сильней.
– Выйди и скажи им об этом, – цинично предложила Борькина пассия. – Или спрячься.
Добробаба схватился за голову.
– Где спрятаться? Он везде нас найдёт.
Тогда я сказал:
– У Кактуса в Бернгардовке! Знаешь Кактуса? Я туда сейчас еду.
– Бефда? Фалеко! Гофится, – прохрипел Борька и кинулся одеваться.
Индейцы в моей голове затанцевали вокруг костра и запели похоронную песню.
