Мы порой разыгрывали её – изображали одна другую, пытаясь выведать главный секрет: кого из нас она больше любит. Так я и не знаю до сих пор ответа на этот вопрос… Но она нас любила.
И мы её – тоже. И только после её смерти я поняла, насколько она была мне родной и дорогой. И то – не сразу. Тогда, в дни похорон, и потом, на сакральные девятый и сороковой, во мне всё будто застыло. Казалось, что и на меня распространилось трупное окоченение. И только потом, постепенно, боль вяжущими горькими каплями стала просачиваться в моё сердце и сознание. Я стала понимать, что значила для меня баба Катя. Бабушка, бабуля…
Поздно. Фатально поздно. И меня мучили воспоминания, как она пыталась обнять меня, погладить по голове, поцеловать в макушку, а я – дикарка такая! – вырывалась или, напрягаясь телом, терпела её неуклюжие, неловкие ласки. Да и где бы ей было научиться изяществу – одинокой, недолюбленной и никем не обласканной женщине?!.
После смерти бабушки я стала отчётливее догадываться о воздействии на нашу жизнь гребней с чёрными драконами. Я даже предлагала Светке продать их – с деньгами стало совсем туго, и это был разумный предлог. Но нет! Сестра закатила такую истерику, что я почти пожалела о сказанном. Светка меня упрекнула во всём: начиная от неблагодарности и заканчивая неумением хранить верность памяти умерших. И я сдалась. И оставила эту гадость у нас дома.
А потом мне приснился сон. Яркий. Страшный в своей отчётливости и логичности. Правда, логика была своеобразная, фантастичная, как в каком-нибудь голливудском триллере, но она была. И напротив, не было бессвязности, расплывчатости, перескакивания с пятого на десятое, которые присутствуют в обычных снах. И от этого он казался ещё страшнее.
Мне приснилась бабушка. Она сидела за столом в нашей комнате. Стул стоял боком, так, что бабушкины ноги были не спрятаны под столом, а видны. Бабушка сидела прямо, но довольно расслабленно, положив руки с переплетёнными пальцами на колени. Сквозь окно в комнату лился лунный свет. И весь он, словно прожектор, сконцентрировался на бабушке. Что-то театральное, постановочное было в таком освещении. Бабушка пристально смотрела на меня. Будто ждала, что я проснусь. Мне кажется, что во сне я и проснулась от её взгляда.
Глаза бабушки были огромными, яркими, сияющими – и синющими. Я не помню у неё таких глаз при жизни. И вся она как будто светилась изнутри. Было видно, что ей ТАМ хорошо. Она удостоверилась, что я проснулась. Встала и направилась к комоду. Отчётливо бухнул ящик, жестяно стукнула отпущенная ручка – как обычно, два раза громко, а третий почти неслышно.
Бабушка достала альбом, вернулась к столу, села, убрав ноги под стол, но не развернув стула. Медленно она стала листать коричневые страницы. Я подошла и стала заглядывать ей через плечо. Альбом был наш, но фотографии в нём – незнакомые; современные, а не старинные. Бабушка медленно листала страницы, давая мне разглядеть снимки. Сама она будто и не смотрела. Казалось, что она их все знает. Через несколько страниц я поняла, что на каждой фотографии обязательно присутствует один и тот же молодой человек. Он был не то чтобы красив. Скорее притягателен. На некоторых фотографиях он улыбался. Мне очень понравилась его улыбка – один уголок рта приподнят, а второй сжат и немного опущен, в этом были и скепсис, и ирония, и даже некая застенчивость.
