Герцог сел. Это было так больно, что у него снова потекли слёзы.
Опустившись на колени, Джафар взял его стёртые о камни руки и осторожно оттирал их перекисью, капая на себя и на клеенку.
Года в четыре он был жесток: кидал камнями в птиц и убивал лягушек. Потом мать научила его сопереживать всему живому, и он стал таскать домой котят и птенцов. Он спасал все, что видел. Когда отец его женил, Джафар очень сильно пытался понравиться собственной жене: перечитал массу книг на тему как доставить женщине удовольствие в постели, весьма в этом преуспел и даже научился отличать ее настоящие эмоции от имитаций. Какое-то время он даже пытался спасти собственную жену от ее собственной фальшивой личности, но вскоре сдался. И вспомнил, что жестоким и холодным быть легче. После тюрьмы в его душе все перемешалось, накопленное сострадание включалось по любому поводу, и вот теперь, при виде серого от боли лица Эйзена, захлестывало до полной потери соображения.
– Судьба явно противится нашей экскурсии за Ворота, – сказал он. – Придется мне остаться здесь и охранять тебя от нее.
Эйзен закрыл глаза. Он был согласен с чем угодно и руки больше не выдергивал.
*
Швы с герцога Джафар снял через десять дней, и Эйзен тут же уехал на большой научный конгресс, с которого вернулся на двое суток позже запланированного – невыспавшийся и слегка отёкший.
– Мы с Сашкой за тебя волновались, – с упреком сказал ему Джафар. – Ты не предупредил даже. И телефон выключил.
– Я потом написал, что со мной все в порядке, – нехотя отвечал Эйзен. – Просто коллеги… пообщаться надо было.
– И побухать, – снова упрекнул его Джафар.
– А как без этого обойтись, – парировал Эйзен, – если в обществе дамы, и в числе них та, которая мной заинтересовалась? Пришлось с ними пить.
Джафар поднял бровь.
– Надеюсь, все было не зря? – светски поинтересовался он.
– Формально – да, – вздохнул Эйзен, – но… как-то… тускло. То есть, дама довольна, но про самого себя я не уверен.
Джафар усмехнулся. Армия некогда одарила его огромным количеством социальных связей разного рода и разной степени близости, поэтому он мог бы многое объяснить затворнику Эйзену про то, как могут выглядеть дамы на фоне его немного истерического траура. Траура, в который он явно загонял себя насильно. Однако тот же опыт научил его, что опыт чужой, облечённый в слова – последнее, что от него хотят услышать. И что лучше молчать, если не спрашивают. Ибо бьющиеся головой о стену делают это не для того, чтобы ее пробить, а чтобы полнее ощутить реальность.
– Хорошо, что это была хотя бы дама, – не удержался он.
– Такая оценка была бы уместна в случае достижения мной эволюционного преимущества, – съязвил герцог. – Но я его не планировал, так что в принципе все равно, дама это, кушетка, амфора или забор.
– Не всегда, – сощурившись, Джафар на секунду посмотрел налево и вверх – туда, где у людей обычно хранятся воспоминания. – Иногда прочие варианты… э… вполне приемлемый переходный вариант между ступенями… как его… психического онтогенеза. Он ведь не останавливается, пока ты не умрешь, Эйзен, – теперь Джафар смотрел в глаза собеседнику. – Говорят, – изобразил он назидательный тон, – движение – это жизнь.
– Это смотря, куда двигаться, – заметил Эйзен, удивлённый словосочетанием «психический онтогенез». Оно выглядело покушением механика на его, биолога, смысловую территорию.
