Глава 1. В холмогорской харчевне
В Холмогорах в те далекие времена, от которых сегодня не осталось и следа, а сохранились одни легенды да присказки, было по меньше мере двадцать харчевен. Если жить в городе, то можно было быть спокойным: от голода не умрешь. В харчевнях подавали обычные, но непременно свежие кушанья: щи, кашу на конопляном масле, жареного поросенка, мягкий белый хлеб, кисель – словом, все то, что привычно есть человеку с хорошим аппетитом.
В одной такой харчевне за столом, стоявшем во дворе рядом с плотным плетнем, сложенным из покрасневшего на солнце хвороста, сидели двое членов городского совета или дьяков, как называют их в Холмогорах, но, впрочем, так их называют и в других городах, например, в Медыне или в Глухове, и даже, наверное, в селах. Дьяки эти были – Иван Григорьев и Томило Васильев.
Народу в заведении было мало. Июльское солнце пекло неимоверно, деревья за оградой замерли в раскаленной полуденной тишине, шепот листьев утих, все живое затаилось и замолкло. Птицы не пели, комары не пищали, куры нахохлившись и топорща дыбом перья сидели в сухой горячей пыли и щурили подслеповатые глаза. Редкие посетители прятались под навесом, или шли внутрь. Там хозяйка открыла настежь двери и окна в отчаянном желании устроить сквозняк и охладить неподвижный горячий воздух.
На дьяков никто не обращал внимания. Только двое мужиков, проходивших мимо кабака, сделали одно замечание, больше касающееся, впрочем, заказанного дьяками, чем их самих. «Экая, братец ты мой, кузница сегодня, – заметил один из них, рослый мужичина с продолговатым лицом и длинным кривым носом, – Печет и печет, как в аду. Квасу бы студеного в тенечке выпить. Слышишь?» – «Отчего бы не выпить», – отвечал ему второй, лицом похожий на извозчика. – «Или чаю холодного?» – «Можно и чаю». Тем разговор и кончился.
У Ивана Григорьева было румяное лицо и внушительный живот, такой, что захоти его обладатель соединить на поверхности руки, он бы не имел на это никакой возможности. Томило Васильев был бледен и тощ, как скелет от селедки, и являл собой полную противоположность Григорьева. Он утром возвратился из Медыни, куда ездил по казенной надобности. В Холмогорах его не было два месяца, и Григорьев рассказывал, что приключилось в его отсутствие. Васильев в ответ делился впечатлениями от поездки.
– Слава богу, доехал, – говорил иногда сиплым баском Томило, поглядывая на Васильева. – В Медыне все по-старому, и князь тамошний все то же самое. Недоимки в городе запущены, а у правителя одно легкомыслие на уме.
– А Плешаков Гаврила как поживает?
– А кто таков Плешаков?
– Боярин из Медыни, двор у него рядом с Бобровым.
– Нет, не слыхал, нет в Медыне такого боярина.
– Куда ж он подевался? А кто там есть?
– Палкин, Ахмыл, Богдашкин, Гораздов, Сом Торчин, Кукша.
– Надо же, ни одного не знаю… Почтенные люди иль нет?
– Прекрасные все люди, уважаемые обществом. Гораздов даже шубой с княжеского плеча подарен.
– А я тебе имею сообщить известие. Неприятная история с нами приключалась: мастер-зодчий едва не помер.
