Я сказала Дэниэлу: меня беспокоит, что, уйдя рано в декретный отпуск, я обречена многие недели торчать дома одна. А он тогда закатил глаза и, набив рот тостом, рассмеялся:
– Ой, да ладно тебе, Хелен. Это же здорово! Телик смотри не хочу целый день, ешь печенье.
Потом, увидев мое лицо, он перестал жевать и положил руку поверх моей.
– Прости, любимая. Я поговорю с ремонтниками, хорошо? Они постараются меньше шуметь и пачкать.
Да, постараются, как же!
На следующее занятие для беременных я опять отправляюсь с головной болью, вызванной визгом и тарахтением сверла. Боль дикая, словно голову сжимают с двух сторон, выдавливая мозги и глаза. Прихожу рано. Грузно опускаюсь за столик у двери, чтобы перевести дух.
– Хелен! Ты уже здесь!
Это Рейчел. Она стоит у бара. На ней короткое джинсовое платье-халат, явно не для беременных: пуговицы на животе едва не расстегиваются. На ногах у нее шлепанцы цвета лайма. Она подходит к моему столику и усаживается, не удосужившись спросить разрешения. В руках у нее два бокала с апельсиновым соком. Вблизи я вижу, что она неправильно нанесла на щеки румяна, отчего ее лицо кажется перекошенным, как криво повешенная картина.
– Вот наконец и твой апельсиновый сок. Ха-ха! Всего лишь с недельным запозданием. Смотри, я тоже сок пью. Как порядочная женщина. Не бойся, я ничего не подсыпала!
Я слегка улыбаюсь, беру у нее бокал. Он липкий, будто его долго держали в руке.
– Спасибо, ты очень любезна.
– Ну а как вообще дела, ягодка? Как поживает ваш мега-подвал? – Она кладет руки на стол и приближает ко мне свое лицо. Кажется, что оно полнится неподдельной искренностью, словно ее и впрямь интересует, как продвигается наш ремонт. Я не отвечаю, и улыбка на губах Рейчел гаснет.
– Что случилось? – спрашивает она, склонив голову. – Почему Дэниэла опять нет?
Я смотрю на бокал с соком, потом на Рейчел и, к своему ужасу, чувствую, как под ее участливым взглядом у меня сдавливает горло и глаза обжигают слезы.
– Хелен? – хмурится она. – Что стряслось?
– Извини… просто… просто…
Хлынувших слез уже не остановить. Я содрогаюсь от рыданий, пряча в ладонях горячее мокрое лицо. Понимаю, что устраиваю сцену, но успокоиться не могу.
Не думаю, что до сей минуты я в полной мере осознавала, как сильно расстроена из-за мужа. Поначалу он пытался прикрываться работой. Говорил, что держит оборону, защищая проект, который рискует провалиться. Почему он один? Да потому что, по словам Рори, они с Сереной решили устроить себе небольшой отпуск, «медовый месяц для будущего ребенка». Дэниэлу и в восемь-то часов трудно вырваться с работы, а уж успеть к шести на курсы… Об этом вообще не может быть речи.
– Я проштудирую справочники, – заверил меня Дэниэл, отводя глаза. – Все выучу, клянусь. А вообще нужны нам эти курсы?
Тогда-то до меня и дошло. Он вообще не желает посещать занятия для будущих родителей.
– В работе ли дело?
Я смотрела на Дэниэла, а он, по-прежнему избегая моего взгляда, вертел в руках часы. И тогда мне вспомнились слова психолога о том, что мы с ним скорбим по-разному. Она объяснила мне, что Дэниэл горюет не меньше меня – просто по-другому. Я этого долго не понимала. Мое горе – саднящее, неистовое, душераздирающее – часто вырывается из меня. Неуемное, лихорадочное, алчное, оно делает меня нетерпеливой, заставляет цепляться за надежду, за беременность, за предчувствие рождения ребенка, за ожидание исцеления. У Дэниэла – все по-другому. Нечто вроде паралича сердца. Это вынуждает его замыкаться в себе. Он боится надеяться, планировать, верить в будущее.
