Только мои папки убирались в ящик стола, неказисты они были на виду. Она уже все придумала, мы можем заказать кожаные с железными уголками и тиснением, даже фирму нашла, но дорого. Может они с Борькой к Новому Году мне подарят, там и рамки прекрасные, из хороших пород дерева. А это уже я не слушал, ибо она все одно купит и папки, и рамочки, и прочую ерунду, запакует в пакетики и коробочки и в начале декабря выложит под елкой. Чтобы я ждал подарка, гадал, спрашивал, что там. Я и спрашивал, потому что ей нравится эта игра, но точно знал, что там – или портфель, или ремень, или что еще, очень мне нужное, чему я буду радоваться, удивляясь, как она догадалась, что именно это я и мечтал получить. А она будет звонко смеяться, как тогда, когда я ее провожал домой на первых свиданиях, и она позволяла себя поцеловать, но сразу отталкивала, соблюдая все правила скромной девушки с серьезными намерениями. Ныне она смеется только после многочасового похода по супермаркету, молодеет, оживляется, радуется пустякам. Вот и родня зарубежная ее вдохновляла.
Я списался с польскими Гроше, они любезно пригласили нас в свой заграничный медвежий угол.
Глава 21, в которой я собираюсь в Польшу, где обнаружились Гроше, но меня смущает Пиотр
Я все еще сомневался: ехать или не ехать. Склонялся ехать, но что-то останавливало. И, наверное, так бы и раздумывал. Тем более, реальные родственники на время оставили меня в покое, а те, кого я не знал, как назвать, не призраки же, пришельцы что ли, давно перестали являться. Это меня радовало и огорчало одновременно. Я привык к их долгим, неспешным рассказам, раздумчивым спорам, особой манерной речи, какой-то щепетильности и спеси, мне не хватало их.
Я даже стал нервничать. На утренних прогулках, которые ввел себе в правило, и уже проходил семь километров каждое утро, оглядывался по сторонам. Но видел лишь тех, кто трусцой гонится за здоровьем или шагает за ним с лыжными палками, мне бы такие тоже стоит приобрести. Все оставили меня.
В этот день меня отправили в магазинчик за кефиром и какими-то десертами по списку. Мне не повезло, случилась очередь, два человека у кассы затеяли скандал. Я не был свидетелем начала сцены, я скромно встал со своим кефиром за ними, застав лишь финал пьесы. Высокий не очень трезвый мужик с длинными зубами кролика и двумя стопариками водки в руке сверху вниз кричал на какого-то сугубого пролетария:
– Ты кого жидовской мордой назвал?! Меня? Потомственного дворянина с 1709 года?! Наш род Кутенковых во всех гербовниках значится, – нес он пьяную околесицу.
Сам не знаю, отчего я брякнул:
– А мой с 1670.
– Из бояр что ли? – живо отозвался высокий.
– Да нет, – я уже жалел, что влез в их беседу. – Они, вроде, из Польши.
– Шляхтич, следует.
– Там все не так, вернее, не совсем так.
– Господа аристократы, пробивать товар будем? – разозлилась кассирша. – В зеркало на себя посмотрели бы, графья.
– Мы не графья, – пытался объяснить я. А про себя подумал: «Боже, какая нелепость, какая чушь, молоть все это на кассе в «Перекрестке». Я дурак, что ли? Зачем тебе это, Викентий?»
– А ты, брат, разберись. У меня вот родословная вся прописана, – высокий стал подобрее, пробив два стопарика водки. – Разберись, это дело так бросать нельзя. Вдруг ты и граф. А что, в Польше графы были. Понятовские всякие. Но мы-то Псковской губернии, потом в Москву перебрались, при императоре Александре Третьем. Не графы, но до полковников и статских советников некоторые дослужились, – он с наслаждением открыл стопарик.
