– Вы кто?
В это мгновение она зацепилась правой рукой за мой свитер.
Я повторил: «вы кто?»
Девушка, как неведомая странница и притворная злюка ответила: «Подожди, подлец, вонючий червь, искалечил меня всей злостью».
Я был в искреннем страхе, она казалась красивой, но необыкновенно импульсивной.
Ее движения со временем стали более плавными. Я сразу понял, что она ненавистно связана с искусством, ведь взгляд был злым, но ветреным, а значит романтичным. Молчание.
«Пусти меня. Я тебе не доставлю проблем бытия. Просто мне некуда девать мои фотокарточки и картинки, они должны хранится под алым блеском, а в моей квартире поселилось тепло, я ненавижу тепло, оно меня будоражит. Я вроде беру камеру, играю с диким светом, улыбаюсь, а сзади меня страшила. Она такая кривая, от нее пахнет рыбой, я часто задыхалась от темноты. Но затем это проходило, и я выходила в парк покушать сладкой ваты, и к тому же там был цветочный праздник».
– Ты что – то еще хочешь сказать? Имя свое скажи.
– Аня.
– Ну что ж, в таком случае давай попьем чаю. Где ты меня увидела?
– В метро. Ты слишком жалостливо смотрел в какую – то книгу.
– Это был мой собственный сценарий. (Пауза). Знаешь, у меня сейчас есть предположение, что ты обязательно взорвешь мое сознание.
– Я тебя не понимаю.
– Ты точно моя муза. Сейчас я очень хочу тебя потрогать, ощутить мягкость твоей души, посмотреть твои богемные творения. Ты однозначно меня вдохновляешь.
– Твои медовые печенья тоже сильно меня вдохновляют. Мне интересно, что ты за человек, какое в тебе двуличие.
– Двуличие? Я – писатель, во мне лишь картинки мандариновых закатов и голод.
– Этого достаточно, чтобы быть любимым.
– К черту эту черновую философию о характере человека. Анечка, пошлите станцуем вальс. Он холодный, струнный, отдаленный. Все как ты предпочитаешь.
– Откуда ты знаешь такую информацию?
– Я это чувствую. У тебя романтичное веяние души. Но взгляни на меня – я уже ушел от юношеского романтизма. Действительно я очень хочу причинить искусство зрителям нашего театра, чтобы каждый культурный провинциал немного сохранил в себе человечину, но увы я ошибся.
– Ты очень сложно рассуждаешь, можно по – русски вести разговор.
– Слушай, бунтарь искусства, ты ворвалась словно комета в мою жизнь… (Наступило молчание). Мне хотелось бы подобрать тебе пейзаж для будущих твоих фотографий.
– Откуда ты знаешь об этой теме?
– Когда режиссер театра пускал меня на подмостки, я присаживался по линии траектория света, и он падал так легко на размалеванные лица подвижных актеров.
– Мне все про тебя понятно. Пошли, пошли
– У меня дыхание заторможено, я слишком больной, почти туберкулезный.
– Я тебя умоляю. Но вообще это твой выбор.
После этих слов она ушла на богемную встречу. Там блеск полотен скудных реалистов и показных сюрреалистов перебивал все деловые слов, которые творцы в принципе не любят произносить.
После ее ухода я прилег на легендарный потертый диван. От него отдавало теплотой и это меня уже пугало. В полумраке ноября я нехотя прикрыл глаза. Я попытался взглотнуть слюну, но не мог – во рту воцарилась горечь. А почему? Нет, нет, нет. В своем разуме я вспоминаю лаймовую свежесть белокурых волос. А что если ее вспыльчивая натура покорится бездарному художнику с наших окраин? Появилось ощущение, будто в марте месяце, при солнечном цветении во мне выжгли душу. Это неприкосновенно дергало меня. Открытая надежда обрести любовь, целую принцессу, фотографа и певца винтажной жизни все сильнее привлекало меня. Я не мог сидеть с этим чувством спокойно. Попрощавшись с болезненной слабостью организма, я спустился по облезлой лестнице, вышел на открытое снежное пространство и начал трястись от первых заморозков. Голова прошла кругом, я еле различал серебристые краски ночного города. Опять я встретил на своем пути жалость к своему же горю. В тот момент хотел стать обыкновенным дворовым пацаном, без классического налета творца.
