– Я поздно ночью возвращался с работы, ехал на зелёный свет, а девочка, Марина (при упоминании имени дочери женщина вздрогнула, моргнула расширенными глазами и как от толчка отстранилась назад), она дорогу перебегала. Заметить, поверьте, нельзя было.
– А следователь говорил, вы пьяны были, – тем же робким голосом сказала мать.
– Нет, был праздник у нас… в офисе, я выпил стопку. Даже норму не превысил.
Она с волнением, но безо всяких признаков агрессии, так что даже странно было, смотрела на него. «Видела ли запись?» – подумал он. И сказал: – Там, на видеозаписи видно, что я пытался затормозить. Вы видели, наверное как машину развернуло – там ведь гололёд был, метель.
– Ах, не видела я этого. – сказала она, резко махнув своей тонкой сухой рукой. Её подбородок вдруг начал дёргаться, и все лицо приняло плаксивое выражение. – Мне и представить даже страшно, я как в тумане в тот день… Ведь Мариночка-то как мать, как мать была вот им, – сказала она, беря за руки болтающую ногами девочку и мальчика, который, нахмурясь, глядел в угол. – Ведь я что, я пьяница, алкоголичка, какая мать из меня? А она, Мариночка, и в школу их разбудит, и в школу отведёт, и в магазин сходит, всё она, она! И за мной приберёт, и квартиру вымоет, и поможет детям уроки делать. Если бы не я, не я, то, может быть…
Она расплакалась обильными тяжёлыми слезами, беззвучно всхлипывая.
– Мама, не плачь! – тихо и серьёзно сказала девочка, подняв на мать свои огромные синие глаза. Мальчик нахмурился ещё больше и сделал движение рукой, вырываясь от матери.
Грудинин подсел ближе, не зная и не решаясь как поступить – то ли начать словами утешать её, то ли молча положить ей руку на плечо. Она отпустила детей, которые, встав с дивана – сначала мальчик, затем – оглядываясь на мать – девочка – по очереди вышли из комнаты.
– Я ведь и до прошлого года не работала, впроголодь жили, – продолжала она когда ушли дети, глухим голосом, закрыв лицо ладонями. – Марина и газеты продавала, и в долг брала, и бутылки собирала. Девочка моя ничего в своей жизни не видела. Ходила, бедняжка моя, как оборвыш, во всём старом, чужом. И хоть Сашенька, сестра моя, её тётка, помогала, а то бы и вовсе не знаю как она бы… И всегда, знаете, – громче сказала она, всхлипывая и руками вытирая лицо. – Всегда со школы придёт весёлая, с портфельчиком своим огромным, и всё довольная, всё бегает, помогает. Прошлой зимой-то и шубейки у ней не было, в старом пальтишке ходила. Всё дразнили её ребята, а она мне и говорит: «Мамочка, не переживай, я закаляюсь».
«Да, как Буренин говорил – нищету плодить. – думал про себя Грудинин, чувствуя какое-то странное раздражение, собирающееся в нем. – Любит плакаться, жалеть себя, дай только повод. Все это – лишь бы не работать, делом не заниматься. И что она нарядила детей, зачем торжественность вся – чтобы в слёзы сразу, и одним махом порушить всё это?»
– Пьянь, пьянь я подзаборная, а девочка, девочка моя, отличницей была… Я тут одна виноватая, если бы не я…
Посреди этого рассказа прозвенел звонок, толкнулась видная из гостиной незапертая входная дверь, и в прихожую вошла низкая полная женщина в зелёном плюшевом пальто и в высокой заячьей шапке с помпоном.
– Наташа, ну что? – крикнула она из прихожей визгливым голосом, но, заметив гостя – тут же умолкла. Энергичными движениями размотала на шее шерстяной шарф, уложила шубу в угол и, вбежав в гостиную, как свой человек в доме, уселась без церемоний на застонавший пружинами диван.
