А он, меж тем, махнул рукой:
– Подвезу, чего там. Ты ведь давно у нас не был?
Я-то не был давно и насторожённо смотрел ему в спину.
Оказалось, что машины у Планше нет, а ждёт его служебная, какой-то гладкий корейский обмылок. Шофёр был с виду растаман с дредами. Абсолютный нью-йоркец, будто бы он прилетел вместе со мной одним рейсом. (Я видел точно такого же в аэропорту перед отлётом, кажется, даже майка была такая же.)
Оказалось, что Планше давно бросил науку и работает в газете.
– Газеты умирают, – сказал я дружелюбно, чтобы поддержать разговор.
Водитель аж заклекотал от радости. На спине у него тут же отросло невидимое ухо. Видно было, что он любит свою работу ещё и за то, что слушает журналистские перепалки на заднем сиденье.
Но Планше радостно подтвердил:
– Да что там! Умирают, конечно! У них сейчас агония. То ли дело – Интернет. А ещё литература сдохла, понимаешь?
Я подивился такой профессиональной гордости, но виду не подал.
Он спросил меня, чем я занимаюсь, и я ответил. Я давно придумал этот ответ про косметическую хирургию. Мы были биологами, и в качестве реверанса нашему прошлому я говорил несколько слов о мембранах, о технологии передачи информации от клетки к клетке и о том, что омоложение – самая финансируемая отрасль цивилизации. Всегда получалось скромно и с достоинством, как занятие сексом с вдовой на похоронах.
К действительности это не имело прямого отношения, то есть всё было правда, и десять лет подряд я занимался информационным трансфером, но мою долю в клинике забрала бывшая жена и надо было признаваться в перемене участи. А признаваться не хотелось.
Сейчас он покивает головой и спросит об ускорителе нейронов.
Планше кивнул и произнёс:
– А как же ускоритель нейронов? Всё?
«Ускоритель нейронов» было название старое, неправильное, но название прижившееся. Его подхватили журналисты, начали раскручивать… А потом всё протухло.
Всё окончилось неприятностями и ужасом, и я оказался в Америке и теперь вот приехал на похороны.
– А ты ведь на похороны приехал? – спросил Планше.
Я согласился и для приличия сказал:
– А ты откуда знаешь?
– У меня работа такая. Я Маракину некролог писал. Никого не волнует, что я был в отпуске, – говорят: ты у него учился, ты и пиши. Ну и написал, стук-стук-стук по клавишам, последний раз окунулся в египетское море – и сюда.
– Да, в Египте я бы не стал купаться. Не та уже страна.
– Да, стрёмно.
«Стрёмно»… «Стрёмно» – странное слово. Было ли оно тогда, в прошлом, помню ли я его? Непонятно. Но то, что в Египте стало стрёмно – это определённо так.
– А тебя куда закинуть? – спросил Планше.
– На площадь Маяковского, там хорошо.
И он довёз меня до нужного места, порываясь войти вслед, набиться в гости. Но потом он понял, что я приехал к людям незнаменитым, в его, Планше, профессии не значимым, и быстро попрощался. Меня всегда удивляло это в хороших профессионалах – они никогда не хамят, но ты точно чувствуешь точку смещения интереса от себя к другим делам. Так врачи относятся к тебе с повышенным вниманием, а потом, когда кризис миновал, они лишь скользнут по тебе взглядом, но взглядом дружелюбным, располагающим к себе.
Просто их мысли заняты уже другим пациентом. Хороший профессионализм предполагает быстрое прекращение рефлексий, страданий по ушедшим и готовности к новой работе.
А вот рефлексия и плач о павших мне точно предстояли – завтра.
