Грядет еще одна буря - страница 30

Я ответил: «Ради куска хлеба».

Амене сказала: «Нет такого хлеба. Что за нужда у нас такая – брать хлеб из рук такого человека?»

Я закричал: «А это уже не твое дело! Мужчина не может объяснять причину всех своих хозяйственных дел!»

Она ответила: «Хорошо, тебе лучше знать. Мое дело – подчиняться, что я и делаю. Я лишь хотела, чтобы Богу было известно, что мы от тебя больше положенного не просили и не заставляли наживать нечистые деньги».

Я разозлился и закричал: «Где нечистое, женщина?! Я только одну фразу сказал: “Надеть как можно более закрытую одежду!” Скажи: “Слушаюсь!” Здесь не о чем столько спорить и пререкаться…»

Амене сказала: «Слушаюсь!»

Но я, все еще злой, вышел из комнаты и с силой хлопнул дверью. Тогда я увидел Ками, что сидел под дверью и, видимо, все слышал.

Я дал ему хорошего пинка в бок и спросил: «Что это ты здесь делаешь?»

Та сцена до сих пор у меня в памяти, нет, перед глазами стоит. Тогда Ками было лет тринадцать, не более. Ками закусил губы, готовый вот-вот заплакать, и сказал: «Я хотел зайти. Увидел, что вы ссоритесь, и сел здесь, подождать, пока ваша ссора не закончится, а потом уже войти».

В тот момент я пожалел, что пнул его, но, поскольку я никогда не был из числа тех, кто просит прощения и выражает участие, отпустил его и пошел по своим делам.

До чего же хорошо я поступил, что не стал просить прощения! Так как через несколько часов этот сопливый ребенок сделал со мной такое, что я до конца жизни не забуду!

Стряпня Амене, честное слово, была бесподобной. Наш гость отведал ужин, приготовленный ею, и удовольствием срыгнул. Спиртное, выпитое им до ужина, полностью его оживило. А сигара, выкуренная после ужина, погрузила его в приятное расслабление. Присутствие женщины, кружившей вокруг него, словно виночерпий или официантка, привело его в сладкий экстаз. Все уже было готово к тому, чтобы я изложил ему свою проблему и прилепил бы свою лепешку к той горячей печи.

В виде вступления я начал по обычаю расхваливать личность нашего гостя, ту дружбу и глубокую симпатию, что имелась между нами. Я смиренно и искренне объяснял ему, что никогда в жизни не было у меня подобного ему, доброго и безмятежного друга, как вдруг Ками, до тех пор молчаливо и безобидно сидевший в углу, перебил меня словами: «Но, папа, вы же сами сегодня вечером говорили маме, что в жизни своей не видели такого бесстыдного, низкого и подлого человека!»

Не буду говорить, ибо и так ясно, что сотворили в тот миг со мной, с гостем и со всем нашим гостеприимством слова Ками.

С гостя сразу сошло все похмелье; он остолбенел, пришел в замешательство, а потом в ярость – это было видно по его вылезающим из орбит глазам и дрожанию рук. Я взял себя в руки и стал из кожи вон лезть, прилагая неимоверные и тщетные усилия, чтобы исправить ситуацию, говоря: «Нет, Ками, дорогой мой! Те слова мои не об этом господине были! Так как ты пришел к самой середине разговора, то не понял, о ком мы говорим!»

Если бы Ками больше ничего не сказал или сказал бы что-то другое, проблему можно было бы до некоторой степени решить. Но все сложилось по-другому. В защиту своих слов Ками непоколебимо продолжал: «Нет, папа! Я не ошибаюсь! Зачем тогда мама надела такую закрытую одежду? Зачем тогда я пошел и спрятал свою любимую курицу, прежде чем он пришел? Потому что вы сказали, что куда бы он ни отправился, даже кур домашних там не пощадит».