Егорка, бывало, и раньше с собой его звал, а Митяй то по хозяйству занят, то на кулачках ему под глаз фонарь повесят или губу расквасят – куда уж тут пойдёшь. Да и мать, известная своей прижимистостью, видно, после смерти мужа туговато ей пришлось, больше двух копеек на воскресенье не давала. А что такое две копейки семнадцатилетнему парню? С одеждой, правда, она не скаредничала. Больше, конечно, Митяю от старших братьёв переходило, из чего они уже повырастали, но и с обновами грех было обижаться. Мать не раз приговаривала: «Принимают-то по одёжке да по обхождению. Провожают, верно – по уму, дак ведь могут и на порог не пустить, ум-то показать. Дети мои все должны быть справные, что парни, что девки. Мы – не голытьба какая-нибудь. К нам завсегда с уважением». Кирсанова и хозяйством, и всем семейством управлять умела. Соседки звали её: Евдокся, видно, чтобы от других отличать – Дуся и Дуняша рядом жили.
Шли хлопцы спешно. На ходу Егорка делился впечатлениями от предыдущих посещений Комарихиных посиделок.
– Там мне больше всего нравится, – говорил он. – Ты не жалей, что потратился. Во-первых, Комариха не бражки, а вишнёвого винца наливает. От него весело и вкусно, и голова наутро не болит. А потом, сени, у неё, какие…
– Да что сени-то?
– Ну, Митяй, ты и тютя.
– Схлопочешь по сопатке, узнаешь, какой я тютя.
– Да не журись ты. Ты вот лучше скажи, за титьки девок тискал? А под подолом шарил?
– Нет, толком ещё… – покраснел юноша. – Так только, пока полечку или падеспань танцуешь, так и приобнимешь, да не за бока, а вроде чуть повыше.
– И хорошо ли?
– Аж, дух захватывает, будто на санях с горы летишь. Да только девчата сразу по руке шлёпнут. А то вот на прошлых посиделках Дуняша Старовойтова и вовсе танцевать со мной перестала.
– Так ты ж при всех её облапал. Что о ней другие-то парни подумают? Ей ведь замуж когда-нибудь выходить. У Комарихи, поэтому, совсем другое дело. Молодёжь к ней на посиделки, что постарше годами, ходит. Два-три танца станцуешь – и с девчонкой в сени, чтоб остудиться, подышать… А вот тут-то, и титьки у неё погладишь, или по заду, а то и поцеловать какую удастся.
– Что, ни от одной, отказу нету?
– Ты же не безглазый. Пока танцуешь, ужели не видно, люб ты ей, али нет?
– И то верно.
Подталкивая друг друга и похохатывая, парни подошли к забору заветной избы, в которой светом горели все окна. Слышно было, как пиликает гармошка, время от времени перебиваемая взрывами заливистого смеха.
– Снег стряхни, – шепнул Егорка Митяю, кивнув головой на веник, стоявший у порога. Митяй обмахнул свои начищенные сапоги, а Егорка заплатанные, но так же сиявшие от ваксы чёботы, и приотворил входную дверь, которая коротко брякнула колокольцем. Они поднялись по высокому крыльцу, прошли просторные сени и открыли тяжёлую дверь в горницу.
– Здорова будь, Елизавета Апполинарьевна, – поклонился хозяйке, дьяконовой вдове, Егорка. – Пустишь ли, двух добрых хлопцев погреться? А то продрогли мы, ужас как.
Митяй сдёрнул картуз и тоже поклонился ей, потом, на всякий случай, поклонился налево, где на скамье вдоль стены сидели нижнедобринские хлопцы, почти все с их Пореченского конца, того же, что и он, возраста, хотя были и чуть постарше. Потом поклонился направо, вглядываясь в колеблющийся от керосиновых ламп полумрак избы. Там, на такой же скамье, сидели девчата, кто с вязаньем, а кто рушник вышивая. Иные шерсть пряли с веретёнцем. Одна, русоволосая, крутила ногой прялку, сматывая клубок… явно, гордячка.
