Гьяк - страница 2

Сестру мою, Сирмо, ты помнишь. Да погоди, я не затем тебе рассказываю. Дай мне сказать. Сирмо, значится, и я были младшими. Был, конечно, еще Христофор, но он помер в годик-два, младенцем еще, Господь упокой его душу, мы даже и за брата-то не успели его принять. С Сирмо были мы ближе всех. Видишь ли, Стаматиса и Васи́лиса мать моя рано родила, и пока я немного подрос, они уже в женихах ходили. А мы последыши были. Я и Сирмо. Она была на четыре года постарше меня, да к тому же девчонка, и она лучше всех надо мной командовала. Вырастила меня короче, прямо так и скажем. Мать с отцом уходили по делам со всеми старшими, а меня с сестрой оставляли, потому как и бабка, покойница, тогда уж тоже начала косеть, так что доверия ей было не много. Сколько себя помню, с детства самого, помню, как Сирмо мне и поесть кладет, и моет меня, и жопу подтирает, и спать укладывает. А я не больно-то послушным ребенком был. Все не так мне было, бедовый. И все с нытьем. Но она никогда меня не ругала. Ну, так чтобы рассердиться, она ж тоже ребенок еще была, и сказать, а пошел ты к черту. Она же все с ласковым словом, все терпела. Такулечка мой да Такулечка мой, так она меня звала. Как мамочка. Вот даже, знаешь, однажды, когда мать меня схватила и начала колотить, уж за что там, даже не помню, Сирмо встала между нами и говорит, мать, мол, оставь малыша, он же ребенок, до чего додумался, то и сделал. А мать моя осерчала, да как схватит ее, да как начала лупить. А ты чего ему хвоста накручиваешь, говорит ей. Но Сирмо даже не пикнула. А как мы легли спать вечером рядышком, она меня обняла и говорит мне: не расстраивайся, Такулечка мой. Я уже совсем большая, и мне не больно, когда мать бьет. Вот те крест, так она мне и сказала. И что ж? Она ж тоже еще девочка была. Двенадцать-тринадцать лет, должно быть. Но такая добрая и рассудительная, словно взрослая женщина. Я еще помню, как тетя Дина говорила моей матери: Пагона, вот эта твоя такая уж ладная, такая разумница, что это тебе приданое должны дать, а не за ней просить. Ну, чего лишнего болтать, я, как маленький был, все за ней бегал. Одной рукой я делал что-то, а другой искал, как бы ухватиться за подол Сирмо. И как взрослеть начал, все опять же вокруг сестры крутился. Так что она однажды меня схватила и говорит: ну-ка давай, иди поиграй с другими детьми. Ты что же это, девка, что ли, чего все вокруг ткацкого станка крутишься? Так меня тогда это вот задело, ну, то, что она сказала, так что я и отвечать-то ей не стал. И кто – я, тот, кто на всех подряд огрызался, как собака. Но я понял, что она так любя говорила, видишь ли. Ну, короче говоря, выросла она, стала девкой на выданье, а я парнем, но мы всё не разлей вода были. И говорила мать моя, покойница, даже ежели я сегодня помру, буду спокойна, дети у меня самостоятельные, и один другого поддержит. Потому что если уж я сподобился вырасти и стать мужиком, то это все благодаря Сирмо.

Однажды вечером, значится, возвращался я из Люмлии, я туда животных ходил напоить. Захожу домой и, как обычно, еще до того, как дверь открыть, кричу Сирмо, чтобы поесть мне положила. Глянь, не отвечает. Снова кричу. Тишина. Смотрю. Дом пустой. Ни Сирмо, ни матери, ни отца. Снова выхожу я во двор, снова кричу, снова тишина. Ну, короче говоря, посмотрел я на сеновале, в отхожем месте и везде, где только мог и не мог вообразить. Нет, говорю, не может быть, ночь уже наступила, а дома никого. Пошел постучал в соседнюю дверь, тетке моей, – и там никого. Дальше пошел, к соседям, – снова никого. Я забеспокоился. Голова кругом пошла. Ну, думаю, что-то плохое случилось, раз никого дома-то нет. А сам про себя говорю, не надо все о плохом думать, чего-то там случилось, скоро все придут. Час-то уже поздний, долго ходить не будут. Но стемнело уж совсем, хоть глаз выколи, а никто так и не вернулся. И вот я сижу такой, думаю, надо пойти в кофейню сходить посмотреть, как бы не случилось какой большой беды, ну, знаешь ли, что все в церковь ушли, как вдруг ворота открываются и входит батя со всеми своими братьями. За ним мать с дядей, а следом Василис и Стаматис с женами. Ну, чего долго болтать, вся семья почти в сборе, и у всех головы опущены, как на похоронах. Ты Сирмо видел? – спросил меня отец, я даже слова не успел вымолвить. Что ты говоришь? – спрашиваю. Сирмо ни свет ни заря, как на ключ за водой пошла. Я весь день в Люмлии был. С чего это мне с Сирмо вместе быть? И тут он мне говорит, что с утра уже Сирмо пропала. Они как поняли, что долго нет ее, стали спрашивать там да сям, но ее никто не видал, так что пока не стемнело, искали ее. На ключ ходили, к Богородице, даже до Гуни дошли, но Сирмо нет нигде. Как дало мне это в голову-то, что отец сказал. Разозлился я и давай орать. Да че ты расселся тут, старик? – говорю. Сестра у меня пропала, а ты домой вернулся? Бери два факела, пошли, и пусть никто не возвращается, пока мы Сирмо не найдем. Мне уже шестнадцать было, и я за мужика считался, но сколько бы мне ни было, сам лучше меня знаешь, так с отцом не разговаривают. Он же мне ничего не сказал даже, ни сам, ни кто другой, хоть меня и отдубасить надо было за то, что я так заговорил, совсем без уважения. Вишь, прав я был, да и знали они, как сильно я Сирмо любил. Накинулись все на меня с ласковыми уговорами, стали объяснять, что нечего нам снова ночью ходить. Они послали уж за побратимом