Хан с лицом странника - страница 14

Едигир внимательно вгляделся в глубь леса, прислушался, пытаясь уловить шаги иных людей, которые могли бы двигаться следом, но не различил даже малейшего шороха.

«Что ж, – усмехнулся он, – голодный волк троих сытых всегда одолеет. Справлюсь».

То, что можно беспрепятственно пропустить встреченных людей, поскольку его они не видят и никакого вреда принести не могут, он не сомневался. Но… слишком давнее скитание по лесу и острое чувство одиночества толкали его к людям, хотя оно, это чувство, и таило в себе опасность, но тяга к людским голосам, теплу очага порой необъяснима и выше, сильнее его. Легче умереть у вражеского порога, чем в безвестности и одиночестве в глухом лесу.

«Будь, что будет», – решил он и уже приготовился окликнуть их, но неожиданно шедший первым остановился и, скинув мешок на землю, опустился рядом.

– Сил моих нет тащить дальше проклятый мешок, – проговорил он и блаженно вытянул ноги, привалившись к мешку головой.

Остальные, двое, тоже побросали мешки и уселись на землю, тяжело отдуваясь и отирая рукавами пот с лица.

– Немного осталось, скоро дойдем, – выдохнул второй, совсем молодой юноша, снял с головы шапку, отороченную полинявшим заячьим мехом, и пригладил взмокшие черные волосы.

– Да, если дотащу эти шишки, – откликнулся третий, тоже молодой парень, еще моложе остальных, совсем безусый юнец, – я же не лошадь, чтобы на себе по болоту мешки таскать. Я – воин.

– Помолчи, Куян[5], наказание есть наказание. Мы бежали из боя, и теперь вот каждый мальчишка может помыкать нами и использовать на черной работе. Сами виноваты. – Вздохнул, прервав юношу, старший из них.

– А не ты ли первым бежал, а мы уже увязались за тобой? Не ты ли был старшим в бою, а мы, простые воины, должны были следовать за тобой? А? – самый молодой, судя по всему, был и самым острым на язык и, верно, долго копил в себе горечь против старшего.

– Помолчи, Куян, словами делу не поможешь, – лениво махнул рукой другой, отирающий пот с лица шапкой, – год придется вытерпеть, а там, глядишь, и простит хан.

– Из-за таких, как этот… – взвился юноша.

– Ах, ты, песий сын, – вскочил на ноги старший и выхватил из ножен кинжал, – сейчас я погляжу как сверкают твои пятки, а не то…

– А то что? – спросил, поднимаясь на ноги и медленно вытягивая свой кинжал, молодой парень.

– А не то не погляжу, что у тебя пятеро старших братьев, и намотаю кишки на твою глупую башку. Братья твои только спасибо мне скажут, что убил труса.

– Это я-то трус?! – крикнул юноша и прыгнул на обидчика, выставив кинжал перед собой. Но тот ловко увернулся, откинувшись корпусом назад и чуть выставив вперед правую ногу. Нападавший запнулся, покатился по земле, выронив кинжал.

Старший тут же подобрал его и, выставив два клинка, мягко пружиня, приближался к сидевшему на земле растерявшемуся парню.

– Не хочется за тебя второй мешок тащить, а то бы оставил тебя тут навсегда, и никто бы слова плохого не сказал. Труса разрешено убивать всякому.

– Сам трус! – зло выкрикнул тот и заплакал, прикрыв обеими руками голову.

– Оставь его, – крикнул так и не поднявшийся с земли второй парень, – заставь лучше мальца тащить свой мешок.

– Хорошая мысль, – отозвался тот, – так и поступим. Слышал?

Но юноша униженно рыдал, не поднимая головы, и лишь плечи вздрагивали, опускаясь к земле все ниже и ниже.

Едигир, наблюдая за всем происходящим из-за деревьев, сперва с интересом следил, чем же закончится стычка между незнакомцами. Из разговора ему стало ясно – перед ним бежавшие с поля боя воины, наказанные советом старейшин за трусость на год выполнять самую грязную и непосильную работу, которую не поручали даже женщинам. И он брезгливо поморщился, вспоминая, как сам не раз наказывал трусов. Некоторые вели себя достойно в следующих сражениях, осознав вину, но иные… иные так и не садились на боевых коней, оставаясь рабами. У них отбирали оружие, расплетали косицу воина и втыкали в левое ухо женскую серьгу. Таким не позволяли заводить себе жен: кто может родиться от труса – только трус; их не пускали к общему котлу на праздниках, и они, подобно собакам, питались объедками от угощения. Даже ребенок мог обидеть такого человека, отобрав у него последнее. Да что ребенок, собаки и те понимали униженное положение трусов, и порой стая неожиданно набрасывалась на кого-нибудь из них, и если добрый человек не отгонял собак, то они загрызали свою жертву насмерть. Хоронили трусов подальше от селения в глубоком овраге. И даже родственники, родная мать, не смели прийти, чтобы пролить горестную слезу над прахом.