Вскочил Сайрэ, ничем и никем не разбуженный, – и сразу бросился к выходу.
То, что увидел Сайрэ, могло бы лишь рассмешить, если б это не было самым страшным. Пайпэткэ сидела на старой, ненужной нарте и выгибала из прутиков человечков. Она уже сделала двух – они лежали перед ее глазами на вытоптанной земле – и сейчас трудилась над третьим, высунув набок красный язык. Шаман сразу обмяк, плечи его обвалились, как подгнившие жерди. А Пайпэткэ повернула к нему лицо и улыбнулась. Гадкой и жалкой была эта улыбка, и старик весь передернулся.
– Что же ты делаешь? – тихо, дрожащим голосом заговорил он, зная, что никаких слов теперь и не нужно. – Ты ведь чертей делаешь… Вселятся в них злые духи… Ты спать хочешь, Пайпэ… Пойдем… – и вдруг Сайрэ повернулся, сгорбился и, беззвучно плача, подергивая плечами, ушел в тордох.
Он вытащил из мешка бубен, повертел его в руках – и бросил: застучать – значит разбудить Халерху, разбудить стойбище. Но, может, еще обойдется, может, повременить?
Утро было ужасным. Совсем не зная, что делать, шаман сидел возле двери, бубнил что – то себе под нос, не выпуская жену на люди. А тут поднялась Халерха. Ее надо было покормить, но старик лишь прижал ее к себе и гладил по косматой головке, продолжая шептать заклинания.
А Пайпэткэ рылась в мешке, выкидывая шкурки. Она зачем – то искала и складывала в кучу обрезки, которые остались после шитья. Потом она расстелила пыжик, сложила в него обрезки и начала делать сверток. Поднявшись, прижав этот сверток к груди и покачав его, как ребенка, она вдруг выскочила из тордоха. Сайрэ успел только рот раскрыть.
Оборвалась одна жизнь – начиналась другая… Схватив бубен, старик закричал, затопал ногами…
И стойбище засуетилось, народ потянулся на звон тревожного бубна.
А Халерха потихоньку выбралась из тордоха. Никем не замечанная, она увидела разложенных на земле человечков, села и начала с ними играть.
От этой игры ее оторвал суматошный шум. Прямо к ней шли люди, держа под руки громко кричавшую, терявшую обрезки шкурок тетю Пайпэ.
Увидев Халерху и в руках ее человечков, Пайпэткэ вырвалась, бросилась на колени, мгновенно выхватила человечков, прижала их к груди и заплакала. Но сразу же оборвав плач, она заскрипела зубами, перекосила лицо, Халерха побледнела, заморгала часто – часто, но не сдвинулась с места.
– Покалечила… Детей моих покалечила! – хрипло проговорила косматая Пайпэткэ, выпуская изо рта пену. – Смотрите – у этого ручки нет…
Еще миг – и она вцепилась бы в Халерху. Но ее схватили, потянули назад.
– Шубу я не отдам! Не отдам! Не для нее шила. Для своих детей шила. А знаете, сколько детей у меня! Три мешка… – И она захохотала.
Халерха бросилась со всех ног. Она упала, поднялась и опять побежала.
К середине дня Халерха не вернулась. Ее не было ни в тордохе шамана, ни в тордохе настоящих родителей.
Хуларха и Чирэмэде начали метаться по стойбищу. Заскочили они и к соседу Нявалу, хотя к нему надо было прийти в первую очередь. Халерхи здесь тоже не было. Старик Нявал беспокойно вязал сеть, дергая нитку; на вошедших он и не взглянул – нынче все шныряли из тордоха в тордох. Да и сам он только что был у Сайрэ.
– Ханидо! – обрадовалась Чирэмэде, увидев сына Нявала. – Ты с Халерхой не играл?
– Играл.
– Где играл?
– Там.
– Где там? Покажи.
Нявал швырнул челнок.
– Это… что? А? Беда какая опять?
– Халерха пропала.
– Не пропала, – сказал Ханидо. – Она теперь жить будет одна.
