– У тебя не видны следы от погон, – решил смилостивиться пояснением Манов.
Хотелось спросить:
– На каком месте, но решил пока воздержаться.
И он рявкнул, крякнув:
– Хорошо, заводи!
Я чё-то растерялся, что даже чуть не спросил:
– Вот прямо на этом сарае и попробуем?
– Ты чё, в натуре, – похлопал меня по спине Стук, – может у него и есть колеса, но рельсы сюда не подведены.
– Он думает, что можно кататься без рельс, – сказал и Ван, но мрачно – лишь бы хоть что-то вякнуть, ибо имел настроение паршивое, приближающееся к потенциально к блевотному, так как ездить на паровозе любил, но не больше, чем со скоростью десять километров в час, когда подсаживался к машинисту для проверки выполнения месячной нормы, как он всегда говорил в надежде:
– Кладо-искания, – хотя на самом деле только об этом и думал, каждый раз проверяя не кубо-метраж загубленных на корню дерёв, а саму, оставшуюся после них поляну – не здесь ли упал валютный запас этого Края, перевозимый на Родину, коей считал существующую, но никому из местных неизвестную страну под названием Россия.
– Так, за сколько месяцев выработки перевозилось золото на том паровозе? – спросил я его, хлебая пространство сучков и гнилых шпал, распластавшийся на пути к паровозу.
– Неужели ты думаешь, что это был паровоз? – даже немного оглянулся на меня Ванов.
– Неужели самолет?!
– Ты ни разу не видел, что ли, как они летают? – смело предположил он.
– И ты тоже! – рявкнул, правда, негромко лягающий впереди дерева и пустые консервные банки Манов.
– Лучше молчи, – шепнул Ван, – а то раньше времени расколешься, и он не пустит тебя в этот поход, а это значит, что назначит проверку, которую ты вряд ли пройдешь.
– Почему?
– Еще никто не проходил.
– Я пройду, – сказал, но тут же подумал: зачем?
Но поздно, Ман услышал, и молвил уже почти чистым русским языком:
– Вот сейчас и проверимся.
Оказалось, нетрудно, он сразу предложил:
– До следующего леса и обратно.
Но я переспросил:
– До следующего населенного пункта и назад?
Он даже перестал заводить себя пустотой разочарований, сказал:
– Ну, смотри, ты сам напросился.
Чуть только раскочегарил до семидесяти, а пробка уже чу-то мяукнула, как недовольная кошка, что, мол, мил херц, и я могла бы жить с тобой. А вот такие вещи, что у меня уже есть кошка, ей по барабану, как, надо понимать:
– Вообще не волнуют, – ибо:
– Если я твоя, чё ты дергаешься как под недостаточным наркозом?
А, впрочем, прыгать бесполезно – искать даже не будут:
– Пусть живет с медведем, пристрелим обоих, как даже не найдутся сами, когда придут воровать железо с крыши нашей штаб-квартиры, где Ван уже начал писать письмо Кой-Кому – в последнее время всё так засекретили, что впору раздавать каждому словари – это на одном и том же русском-то языке! Зачем? Ибо:
– И так никто ничего или совсем мало что понимают, так как давно отвыкли глубоко вдумываться из-за слишком большого уже приближения реального времеми – нет, не зачатия – окончания войны.
– За что? – это уже никто не помнит.
Пробка предупредила второй раз, а Ванов, который наперебой с напросившейся и на эту пробу пера Лиговкой бросал и бросал уголь в раскрытую картинку, как в тайну картины Караваджо Взятие Христа под Стражу топку паровоза, молчал, как рыба, ушедшая под лед, ибо вы, да, хитры, черти, а я всё равно найду время и место моей пролежни, куда вам хода не будет.
Прыгать вот так сразу, без видимой причины было, тем не менее, стыдно. Наконец Лиговка незаметно стукнула меня своей совковой лопатой, что хотелось даже спросить и даже ответить:
