По запруженному санями, военными упряжками, одиночными конниками и целыми подразделениями тракту Мишка с шага на полшага еле-еле двигался и пытался вырваться из тисков плотно зажавшего его обоза.
Станцию Иннокентьевская, почти не замеченную в продолжавшейся метели, прошёл только к утру.
«Заехать в город! Каки тама новости! Энто едино, кака у них власть! Я им не белый и не красный. Я им, – он глянул на свой тулуп, – бурый!»
Перед Глазковским предместьем Мишка съехал на лёд Иркута́ и свернул влево. Он проехал под железнодорожным мостом и, оглушённый грохотом проходивших по мосту эшелонов, быстро выкатил на лёд Ангары и доехал до того места, где летом с левого на правый берег перекидывают понтонный мост. Вырвавшись из обоза, он сократил путь, а его маштаку было всё равно: ту́кать своими широкими и мохнатыми копытами по накатанному тракту, по льду или по разбитым кривым улочкам Глазковского предместья.
Вся Ангара между Иркутским железнодорожным вокзалом на левом берегу и дровяными складами на городской набережной на правом была укатана санями вдоль и поперёк.
«Ране такого порядка за нет, не было́, шоб по Ангаре, да во все стороны! Лихое время, совсем всё поперепуталось, эхма!»
Понужая лошадь, Мишка пересёк реку, подъехал к Рыбной пристани и въехал на невысокий берег, на заметённую снегом дорогу к дровяным складам.
– Стой, хто идёт!
От угла ближнего дровяника отделились две тёмные фигуры с торчащими вверх штыками.
– Хто идёт, хто идёт! Спроси лучче, хто едет! – недовольно ответил Мишка.
– Ну, хто едет, тоже стой! – И одна из фигур сняла с плеча карабин.
Мишка тряхнул вожжами:
– И чё, твою мать, стрельнешь?
– А чё? – громко прокричала фигура. – И стрельну, впервой, што ль?
– И чё будит, коли стрельнешь?
– Чё будит? Ищо один жмур будит! Не веришь?
Мишка не стал препираться, чуть осаживая лошадь, но, не останавливаясь совсем, он медленно приближался к двум караульным с красными повязками.
– Кешка, ты, что ль? – узнал он одного из них. – Четвертаков?
– Гуран? Мишка? – Кричавший опустил ствол.
Мишка соскочил с саней и зашагал к тому, кого назвал Кешкой Четвертаковым.
– Как-эт ты к карабину штык-то примайстрячил?
– Как, как? Он тут на месте, а против белой контры штык не только к карабину примайстрячишь.
Они рассмеялись.
– Ну и чё ты здеся сопли морозишь? Вона борода вся в сосульках.
– Опять чё? Ничё! Не знаешь, што ли, што этой ночью беляки мимо нас на Байкал убежали?
– А мне зачем?
– Как – зачем? Ты с нами или с ними?
– С медведями я да с омулем! Ладно молоть, давай-ка – завёртка твоя, а табак мой! Пойдёт така контрибуция?
– Анекция, ещё скажи, грамотей… пойдёт!
Мишка достал кисет, Четвертаков вынул из кармана две листовки и подал одну Мишке.
– И давно вы тут?
– С ночи.
– И не помёрзли?
– Не помёрзли… Ночью-то какая метель была… Толька вот улегается! Мы в дровянике, а там и печка есть.
– Ну? Так, можа, и кипяток найдётся?
– Найдётся! – сказал Кешка, повернулся к дровянику и, зовя за собой, махнул Мишке рукой. – А тебя какие черти пригнали?
– Черти не черти, а патронишками бы разжился, – хохотнул Мишка.
– Патронишками? А на што тебе патронишки, к твоей берданке?
Мишка, довольный тем, что так неожиданно встретился с давним знакомым, достал из саней из-под поклажи карабин:
– Вона, как твой, кавале́рский!
Кешка и его спутник рассмеялись.
– Кавалерийский, Мишка, это карабин кавалерийский! Ну пойдём, ежли не шутишь, сколька тебе патронов?
