– Щас чевой-то принесу… – услышал он.
«Кто это? Откуда? Я же только что был с Анной, она была здесь, рядом, ну конечно! Мы сидели за столом, она отпустила повара и вышла… за чем-то. Чей это голос?»
Что-то заскрипело, похожее на дверь, и опять хлопнуло, и отчётливо послышалась негромкая речь того же человека:
– Вот погоди, щас тольки печку раздую, и будет тебе похлёбка, целебная. – Говоривший это чем-то гремел и звенел, что-то глухо ударилось, похожее на стук полена, упавшего на деревянный пол.
«Если Анна только что была здесь и мы сидели с ней за столом, то почему я… лежу?»
Александру Петровичу показалось, что человек, который с ним разговаривает, находится очень близко, ходит, кряхтит, гремит железом и стучит чем-то деревянным. Стало тепло, даже немного вспотел лоб, он дрогнул рукою вытереться, но рука была тяжёлая. И пахло кислым и дымом, будто выделанной шкурой дикого зверя.
Он открыл глаза.
Он лежал на лавке у глухой стены из толстых, едва ошкуренных брёвен, проложенных мхом, кое-где сивыми бородами свисала пакля. Справа через узкий проход дышала теплом белёная стена.
Александр Петрович был укрыт большой шкурой шерстью вниз, он только что её нащупал потерявшими чувствительность пальцами.
Он стал осматриваться.
За стеной кто-то возился, наверное, с печкой и дровами, и разговаривал, проход туда был занавешен рядном.
Он совсем не узнавал этого места: «Анна не могла быть здесь, значит, она мне приснилась!»
– Щас, Петрович, щас, погоди чуток, щас я тебя подкреплю!
Рядно отодвинулась, и в комнату, горбясь и держа обеими руками грубо сколоченный табурет, на котором стояла глиняная чашка с торчащей деревянной ложкой, вошёл человек. Он поставил табурет у изголовья и шумно выдохнул:
– Очнулси, слава тебе, Господи! – и перекрестился.
Человек с трудом поворачивался в узком проходе между лавкой и белёной стеной; устроив табурет, он присел. Тут Александр Петрович увидел, что в углу, напротив, под самым потолком, на полочкебожнице стоит тёмная, почти чёрная икона и лик на ней едва-едва угадывается.
– Святой Пантеле́ймон, угодник наш. Старая икона, семейная, древлего письма. Вот накормлю тебя и маслица в лампадку подолью, и светлей будит, и ты помолишься. А щас дайка я тебя приподыму.
Человек низко наклонился над Александром Петровичем, почти касаясь бородой; от него пахло дымом, звериными шкурами и морозом; он приподнял Александра Петровича за плечи и подбил свёрнутую кулёму в изголовье.
– Ослаб ты совсем, Петрович! Как с Байкала-т пришли – так ты три седмицы в себя не приходил. У меня уж и опаска появилась, что помрёшь, – человек встал, поклонился иконе и снова перекрестился, – прости, Господи!
Александр Петрович попытался пошевелить губами, чтобы спросить, где он.
– Ты, Петрович, покаместь молчи, тебе гуто́рить не надо. Ты покеда в бреду металси, много чево наговорил, открывай-ка лучше рот.
Александр Петрович попытался открыть рот, но получилось какое-то неуверенное шамканье, губы слиплись, и во всём теле он ощутил слабость. Человек грубыми, шершавыми пальцами оттянул за подбородок ему нижнюю челюсть и между разлипшимися губами влил из ложки тёплую вязкую жидкость.
– Ты тольки глотай, не выплёвывай.
Александр Петрович с трудом продавил глоток.
– Скуса оно, конечно, в энтом пойле нету никакова, а пользы-та – куды с добром, – энто толчёный овёс на медвежьем жиру. Ты не жуй, не жуй – так глотай. А я поведаю тебе… да ты, видать, и не признал меня! Мишка я, Гуран! Припамятовал поди?
