В постели перед сном говорю Лили:
– Готов поговорить о твоем важном деле.
– Я так рада, Джин. – Она поцеловала меня и продолжала: – Хорошо, что ты можешь посмотреть в лицо реальности.
– Что ты мелешь? Я хорошо знаю реальность, лучше некуда. Я с жизнью на ты, заруби это себе на носу.
Лили сказала что-то несуразное. Я разозлился, начал кричать. Райси, вероятно, услышала перебранку, заглянула к нам, увидела, что я стою на кровати в трусах, размахиваю кулаками, и испугалась за ребенка. Двадцать седьмого декабря она сбежала с младенцем. Не желая впутывать полицию, я позвонил Бонзини, частному детективу, который оказывал мне кое-какие услуги. Но тот не успел даже познакомиться с делом. Позвонила директриса пансиона и сказала, что Райси прячет ребенка в дортуаре.
– Поезжай, разберись, – сказал я Лили.
– Но я не смогу, Джин.
– Плевать я хотел, сможешь или нет.
– На кого я оставлю близнецов?
– Не хочешь ехать из-за своего дурацкого портрета? Смотри, сожгу дом и все портреты!
– Не из-за портрета, – пробормотала Лили и побледнела. – Я уже привыкла к тому, что ты меня не понимаешь. Наверное, можно попытаться жить без этого. Может быть, это грех – хотеть, чтобы тебя понимали.
Пришлось ехать самому. Директриса сказала, что Райси будет отчислена. Пропускает занятия, грубит, у нее уже несколько приводов.
– Мы должны заботиться о психологическом состоянии других воспитанниц, – сказала она.
– О чем вы? Ваши воспитанницы могут поучиться у моей дочери возвышенным чувствам. Благородные переживания получше всякой психологии. – Я был порядком пьян в тот день. – Да, у Райси импульсивная натура, она способна увлекаться, хотя молчалива и себе на уме.
– Откуда взялся ребенок?
– Она сказала матери, что нашла его в припаркованном автомобиле, когда была в Данбери.
– А мне она сказала, что это ее ребенок.
– Вы меня удивляете, мадам. У Райси только в прошлом году оформились груди. Она у меня девственница. Чиста, как ангел, не то что мы с вами.
Пришлось забрать Райси из пансиона.
– Послушай, доченька, – сказал я по пути домой, – тебе еще рано иметь ребенка, мы должны отдать пацана его настоящей матери. Она раскаялась.
Теперь я понимаю, что, разлучив дочь с ребенком, нанес ей тяжелую травму.
Мальчишку отвезли в Данбери. Райси молчала. Мы с Лили решили, что ее надо отправить на Род-Айленд пожить с теткой, сестрой Френсис.
– Доченька, – сказал я, когда мы ехали в Провиденс, – твой папка переживает так же, как любой другой на его месте.
Райси рта не раскрыла. Глаза безжизненные, не те счастливые, что я видел двадцать первого декабря.
Возвращаясь поездом из Провиденса, я пошел в вагон-ресторан, изрядно выпил в баре, сел за стол и принялся раскладывать пасьянс. Другие посетители напрасно ждали, когда я освобожу столик. Ни один человек в здравом уме не осмелился потревожить меня. Я громко разговаривал сам с собой, плакал, кому-то грозил, поминутно роняя карты на пол.
В Данбери кондуктор с чьей-то помощью вывел меня из вагона и уложил на скамью в зале ожидания. Я кричал: «Бог проклял эту землю! Америка больна! И все мы прокляты, все до единого!»
С начальником станции мы были знакомы. Он не стал вызывать полицию, просто позвонил Лили, и та приехала за мной.
Расскажу еще об одном дне мучений и безумия.
Зимнее утро. За завтраком мы с Лили поссорились из-за наших жильцов. Она перестроила дом, который я не стал переделывать под свинарник, потому что строение было ветхое и стояло на отшибе. Я сам разрешил ей сделать ремонт, но потом поскупился. Вместо деревянных панелей стены оклеили обоями, и вообще все сделали попроще, подешевле. Обошлись даже без новых утеплительных материалов. Пришел ноябрь, жильцы стали жаловаться на холод. Наши жильцы – народ книжный, сидячий. Нет чтобы подвигаться, побегать для согрева. В общем, они объявили Лили, что съезжают. «Скатертью дорога!» – сказал я. Залог, естественно, не вернул.
