Но то было шестью-семью годами позже, а нынче, в Аделаиде, получив звание победителя всемирной олимпиады, Андрюша стал патентованным математическим вундеркиндом. Ему тут ещё, в номер, притащили, видимо, загодя согласованное приглашение на учёбу в местный элитный колледж, чуть позже подсуетились на эту же тему американцы и те самые англичане. Лучшие, самые крутые учебные заведения Европы, Америки и пятого континента простирали к нему свои солидные, респектабельные объятия, против которых обычно не могли устоять и дети принцев по крови или баблу.
А вот Андрюша отказался напрочь. И не потому, что боялся оторваться от родной домашней пуповины. И не оттого, что не хотел более углублённого изучения математики, поскольку и без того углубился в неё дальше некуда.
Просто… Просто Андрюше стали по фигу все эти математические пустопорожние экзерсисы. Ему было неинтересно, потому что решения давались слишком легко, они будто сами выпархивали из его сознания, потревоженные лишь небольшим усилием воли. И сколь были бы поражены все исстрадавшиеся его учителя, молодые апостолы от науки, которым он застил горизонт, и журналисты, бравшие у него интервью, и те джентльмены, что звали его в престижные школы, когда бы им было дано знать: Андрюшу не занимала ни наука, ни его место в ней. Цифры ему были нужны совсем-совсем для иного. Как всякий подросток, он тщился познавать мир, в котором вдруг очутился, однако копал при этом так глубоко, что порою ему самому было жутковато заглядывать в открывающееся бездонное жерло своей скважины. Теперь он знал, на что это похоже: тот самый сладкий затягивающий ужас, когда под рёв авиамоторов представляешь, как твой самолёт срывается с небес и уходит в мрачные глубины океана.
Андрей приоткрыл дверь своего кабинета. Выглянул в огромную овальную приёмную.
– Генка у себя?
– Минут двадцать назад выскочил. А что? – спросила Хахуня.
Не глядя на неё и не всматриваясь в её изящные формы и стильную обстановку приёмной, хотя и та, и эта были предметом его особенной гордости, Андрей сказал:
– Открой его хижину. Я сейчас подойду.
Он вернулся к своему столу, вынул из ноутбука диск и, обтекая бережно пальцами вокруг ободка, так и понёс его через комнату, через приёмную на вытянутой руке, словно нечто драгоценное или же предельно опасное. Здесь, в кабинете его единственного, не считая Хахуни, подчинённого стоял самый последний до отказа утрамбованный наворотами «Мак», пребывавший к тому же в идеальной боевой готовности. Генка дело своё знал.
Андрей с изрядным мандражом в области солнечного сплетения запустил макаку, как они называли этот смышлёный и очень резвый аппарат, и бережно вложил диск в приёмник.
Однако ничего путного из соперничества человека и машины вновь не вышло. Просто они оба впадали в ступор: сначала макака, беспомощно и как-то даже испуганно-суетливо серебрясь пустым монитором, а затем и Андрей, глядевший на экран такими же пустыми глазами. Поскольку не человек произошёл от макаки, а, вопреки Дарвину, – наоборот, то он и знал больше электронной обезьяны. Андрей знал, например, что цифра никогда не лжёт и не уходит в отказ, как нервная фотомодель на фотосессии, и что если такое всё же происходит, то объяснения этому просто не существует.
А потому он вынул диск, вновь бережно обтёк его пальцами и вместе с ним на вытянутой руке и невидящим взглядом на потухшем, словно вырубленный монитор, лице проследовал обратно в свой кабинет.
