Следующая встреча произошла не скоро. Не так и не там, как этого хотели бы братья.
Отец Илларион лежал на больничной койке, его изможденное тело под одеялом было плоским. Балыков с ужасом смотрел на брата и не узнавал. Неужели за три года, прошедшие с их последней встречи, возможно так зачахнуть? Молодой, цветущий и румяный мужчина превратился в иссохшую мумию.
– Павлик, у тебя болит что-то? – неестественно спросил Андрей, подавляя слезы.
– Нет, – хриплым голосом прошептал отец Илларион, – мне постоянно что-то колют, искололи всё тело. Уже в живот колют, в плечи… Я ничего не чувствую.
– Почему ты мне ничего не сказал? Ведь ты молчал, пока настоятель не позвонил мне? – стал высказывать бессмысленные упреки брату Андрей.
– Денег много потратила обитель, всё без толку. Рак ведь не болит, а когда заболело – поздно уже было. Метастазы в печени, в костном мозге. Везде.
– Даже полгода назад я мог что-то предпринять, – в отчаянии сказал Балыков. Его деньги, лежащие бесполезным грузом, могли бы спасти жизнь брата, скажи он о болезни вовремя.
– Не хочу об этом, – сказал отец Илларион усталым голосом, – сделано всё, что можно. Я ездил на консультации в Самару, в Москву. В Израиль слетать не успел, но это уже было без толку на этой, конечной стадии. Меня уже не выпишут отсюда, я это понимаю. Болезнь забрала все силы, но главное – она забирает мою душу.
Андрею знал от врача, что когда действие обезболивающих препаратов заканчивается, то отец Илларион не находит в себе сил терпеть и кричит. Кричит страшно, воет диким зверем. Говорит всем, что на его грудь садится бес, вонзает в бока копыта, дерет когтями грудь и душит. Медсестры не могут смотреть на эти мучения, но и круглосуточно держать пациента в наркотическом сне тоже нельзя. Андрей слезно просил доктора облегчить страдания, совал растопыренный веер денег в его карман. В ответ были заверения, что все и так делается наилучшим образом. Но Андрей видел и пролежни, и кровоточащие ранки. Медсестре заплатили за круглосуточный уход и надзор, и она с ужасом рассказывала Андрею, хоть и повидала всякого, но стоит ей только отвлечься от больного – выйти в туалет или за лекарством, на теле батюшки появляются новые раны. Словно бес действительно рвет плоть постаревшего, изможденного больного.
– Что за бред, что за мракобесие! – возмущался Балыков, слушая эту средневековую чушь от вполне современной наманикюренной брюнетки. – Это же больной сам себя дерет! Видно же, что это кожный зуд от пролежней, аллергия на лекарства, что-то еще! Что-то, чему есть вполне логичное объяснение!
Та кивала, но в глазах ее не светилось ни капли благоразумия. Сиделка пыталась кормить больного, но тот только отталкивал ее руку. Стал получать питание через капельницу. Лишь однажды Андрею удалось уговорить Павла поесть, и во время одной добровольной ночной вахты Балыкова брат выпил полкружки молока и съел несколько ложек еле тёплой каши.
Балыков понимал, что уже не только недели, но и дни отца Иллариона сочтены. Он корил себя за беспечность и промедление, проклинал погибшую жену за то, что она отняла всё свое внимание на себя. Только Павла он не корил, тот всегда был застенчивым аскетом и невзгоды переносил терпеливо.
Однажды вечером боли у Павла поутихли. В полумраке палаты Андрей видел его закрытые глаза, вытянутые вдоль туловища руки. Брат походил на вырезанную из сухого и грубого ствола ветлы фигуру. Такой тотем старца можно было бы устанавливать на входе в обитель, чтобы он встречал сомневающихся и провожал успокоенных. Андрей понимал, что он приехал к живому Павлу в последний его ноябрь, но поговорить с ним по душам, посмеяться над детскими воспоминаниями, обсудить последние новости им не удастся. В те моменты, когда брат бодрствовал, ему было не до разговоров. Он скрипел зубами от боли. Всё чаще он был в наркотическом забытьи, а периоды бодрствования становились реже и реже.
