У жил в старой части города. История читалась здесь буквально и ясно, почти не требуя усилий, лишь немного любопытства и сочувствия. И сейчас было видно, как когда-то здесь в ряд с милыми глазу особнячками прорастали строения модерна. Уже десятки их, питаемые энергией градостроительного бума, готовы были разорвать сонное пространство захолустья, прорезать зелень садов и мещанских подворий, в глубинах которых таился упрямый, недоверчивый обыватель. Судьба города – удачливого и богатеющего, казалось, была предрешена. Газеты, экономические справочники трубили только об этом. Какой-нибудь десяток лет, которых тогда, в начале двадцатого века оставалось несчитано, задержка экспозиции, и город должен был преобразиться, стать в один ряд с великими городами Европы. Но движение было прервано, искажено гримасой военного катаклизма, и улицы, мощно начавшие разбег, замерли иссохшими ручьями по пути к вокзальной площади.
Когда хорошо знаешь город и не ждешь от него загадок, он кажется меньше, чем на самом деле. Может поэтому моя родина все больше ощущается провинцией – добротной, кичливой провинцией. Ее главная черта – быстрый обрыв центра в скопище пятиэтажек, подросших за годы до девяти и шестнадцати этажей, но столь же унылых и скучных, вываливших безликим строем из ворот архитектурного интенданства и марширующих из города в город в тусклой бетонной униформе.
Древние развалины не пригодны для жилья. Пусть остаются в романтических пейзажах и музеях под открытым небом. Но старый многоэтажный дом с прохладной полутьмой подъезда (особенно хорошо здесь летом в дневную жару), с замысловатыми лестницами, щедрым видом сквозь высокое окно с треснувшим краем мраморного подоконника – все это способно вызвать в моей душе умиление, близкое к восторгу. Казалось, именно такими домами и суждено было заполниться городу, встать на холмах над величавым движением Святой реки, и жить свободно и щедро. Всего одно-два десятилетия и нужно было продержаться, оправившись от войн, выстоять вопреки мстительной посредственности, геростратовой страсти ужалить смертельно в вековую линию приречных склонов, в светящийся золотом абрис храмов, в аллеи Купеческого сада и взлет Крещальной горы. Как нужно было устоять против временщиков. Не удалось, слишком на виду, мусор эпохи всплыл и окаменел. Тем более ценно, что осталось.
Аркадий жил в небольшой двухкомнатной квартире с угла дома. Вид из окон открывался сразу на две улицы: одну – скрытую догорающим цветом каштанов, другую – распахнутую на всю глубину, с ларьками на дне, завитком очереди возле овощного киоска. Чуть сырой пыльный и табачный дух выдавал холостяцкое жилье, видно, плитой здесь пользуются от случая к случаю, в основном, для чайника. Но душа у квартиры была, благодаря книгам и живописи. Работы самого У, как ни странно при его характере, довольно спокойные: цветы и монотонные пейзажи, выстроенные в линию градостроительные композиции. Живопись жила в золотых рамах, которые У. сам и подбирал. Лишь один холст над столом выпадал из общего ряда. Без рамы, в живописном сгустке детали угадывались не сразу, требуя усилий зрения. Тогда становились заметны чувственные губы, блестящий глаз, пружинистый иконографический извив фигуры, спеленутой синью хитона, напряжение ступни, прижимающей к полу нечто вроде мешка с рассыпающимися монетами.
