– Бро, ну хорош уже, накручиваешься, накручиваешься, как будто это она проблемный ребенок, а не ты, и это она укатила в приключение с подозрительной личностью.
– Да, действительно, чего это я…
– Тебе как раз наоборот повезло с твоей старушкой, вот за кого, а за неё я всегда было спокоен. Ну и за тебя. Знали бы вы, насколько вы везучие.
На слове “везучие”, мне вспомнился друг отца, с которым они вместе работали, регулярно общались и встречались, почти всегда за стаканчиком горячительного. Игорь, так звали этого друга, был рослым, светловолосым, видавшим некоторое дерьмо дядькой, при этом с очень добрыми и отчасти наивными глазами. И всегда эти застолья сопровождались охерительными историями. И с каждой новой историей среди рабочего коллектива у дяди Игоря появлялось новое погоняло. Еще до знакомства с отцом у него было прозвище “Копилка”, потому что в молодости ему на голову упало бревно, и на лысине красовался шрам, похожий на прорезь в свинье-копилке. А в детстве, когда Игорь отдыхал в деревне у бабушки, его покусали волки, и деревенские мужики называли бедного пацана “Красная шапочка”. А когда его лягнула лошадь, то к нему прилепилась погремуха “Остап Бендер”. Но бенефисом Игоря была работа на предприятии, где он и познакомился с отцом. Если Игорь выходил с больничного, то очень ненадолго, будто специально на поиски нового повода снова отправиться на больничный. За три месяца работы он успел просверлить себе палец на левой руке, раздробить палец прессом на правой руке, уронить себе на ногу болгарку, окатить себя пеной из огнетушителя во время пожара, попасть под машину, убегая от разъяренного прораба. Отец шутил, что он действительно нарочно искал приключений на свою жопу, потому что не верил, что настолько несуразный недотёпа может существовать. В последний раз, когда я слышал про невезучего дядю Игоря, отец рассказывал, как этого беднягу за яйца покусала служебная собака. Самое доброе и безобидное существо, по словам отца, которое любил весь коллектив завода, сумел чем-то спровоцировать этот достойный претендент на премию Дарвина.
Слова Манго звучали как лесть, но, зная что он ненавидит фальшь, формальные любезности и наигранность, можно было быть уверенным, что он не льстит, а говорит от чистого сердца. Этим Манго всегда был уникален. Насчет чистоты сердца, конечно, я мог немного и загнуть, но чего у Манго не отнять, это того, что он всегда говорит что думает, и почти всегда думает что говорит. Без стеснения, без страха последствий, либо правду, либо ничего. Поэтому общение с нашим попутчиком не задалось с самого начала.
Огромный, пахнущий луком боров подсел к нам в Рязани, и сразу же начал доказывать нам свою излишнюю доброжелательность.
– Ну шо, мужики, давайте знакомиться. Я Фёдор Бунько, и я еду к родне у Ростов, а вы тут какими судьбами, как в поезде оказалися?
– Купили билеты и сели в вагон. – Сострил я.
Нам с Манго даже не пришлось переглядываться, чтобы сразу же дать оценку этому господину. Ни мне, ни ему этот пассажир не понравился с того момента, как он переступил порог, волоча перед собой огромные клетчатые сумки. А меня он конкретно выбесил, когда после моей остроты он загоготал мерзким высоким смехом, который наверняка было слышно даже в его пункте назначения. Этот смех я запомню надолго. Чтобы его описать, надо представить смесь скрипа железа по стеклу, умирающую чайку и хрип престарельго бульдога. С последним у источника раздражения даже было внешнее сходство.
