– Что вы здесь делаете?– поинтересовалась она, поравнявшись с шефом. Её большие, синие, хитровато-бешеные глаза под длинными, тонкими, вскинутыми до самой челки бровями, смотрели уничтожающе,– я не вижу на этой двери таблички с надписью « Если ты мудак – позвони»!
Санитары разом заржали, продолжив путь к четвёртому этажу.
– Твоё голливудское чувство юмора начинает меня бесить,– сказал Хусаинов, отпустив кнопку, – скажи-ка лучше – там, у подъезда, бабка в зелёной кофточке не маячит?
– Бабка маячит, но не в зелёной кофточке, а в оранжевом плащике,– промурлыкала Кременцова, вспомнив, как Хусаинов обозвал ее утром сопливой, глупой девчонкой,– бабка ничего, умная. Если вам её плащ не очень понравится, я схожу в магазин и куплю зелёную кофточку.
– Сходи в задницу,– предложил Хусаинов и устремился вниз. Кременцова бросилась вслед за ним, видимо, давая этим понять, что она вполне доверяет его практическому знакомству с маршрутом.
Престарелая дама в странном оранжевом одеянии, помнившем, вероятно дожди и бури сороковых годов, одна из двух собеседниц Вероники Валерьевны, ошивалась по двору не одна. Десятков пять– шесть жителей района столпилось там, ожидая выноса тела молодой женщины. Подойдя к старухе, громко рассказывавшей о том,как она пол жизни пыталась вернуть покойницу на путь истинный, Хусаинов с помощью Кременцовой, нежно отвел её от толпы и тихо спросил:
– Мартынова где?
– Вероника-то?– хлопнула глазами бабулька,– так она дома сидит, вас ждёт. Вы в подъезд вошли, и она за вами шмыгнула сразу.
– Нет её дома!– жестко насела на старушенцию Кременцова, мигом вкурившая, что к чему,– полчаса трезвонили без толку! Она слышит то хорошо или точно также, как ты мозгами ворочаешь?
– Хорошо,– обиделась старушонка,– лучше, чем надо.
Вынесли труп, упакованный, к огорчению публики, в непрозрачный пакет. Старуха перекрестилась. Достав платок, утерла глаза.
– Горе то какое! Тридцать семь лет! Красавица, умница!Никому отродясь ничего худого не говорила… А что пятёрку тогда взяла у меня да не отдала, так Бог ей простит.
Тело погрузили и увезли. Толпа стала расходиться.
– А вы не знаете, что она собиралась мне сообщить?– спросил Хусаинов. Старуха высморкалась. Сложив, убрала платочек.
– Кто? Вероника?
– Да.
– Ерунду. Она, дескать, слышала, как Виталик Артемьев ночью Ленке орал: «Язык бы тебе оторвать за эти слова! Язык оторвать бы!» И про икону какую-то. В общем, нечего её слушать. Мало ли что орал! Они ведь всегда орут, когда пьяные.
Алексей Григорьевич очумело взъерошил волосы. Кременцовские брови ушли за чёлку. Догадавшись по выражению лиц своих собеседников, что её сообщение потрясло их до глубины души, старушка пробормотала:
– Да, про икону. А про какую– не знаю. Вы у неё у самой спросите! Дома она сейчас. Хотите, дам ключ?
– Так у вас есть ключ от её квартиры?
– Да, есть. Она когда уезжала в мае на дачу к дочке своей, дала мне его, чтоб я у неё цветы поливала. Вчера приехала. А он, сволочь, позавчера у меня упал за комод, и я его вытащить не могу. Комод надо сдвинуть, а он тяжелый, как…
– Вы живёте где?– перебил Алексей Григорьевич.
– Вон в том доме,– махнула бабка жёлтой рукой на многоэтажку за магазином,– десятый год уж там я живу. А раньше жила…
– Юлька, за ключом!– скомандовал Хусаинов и со всех ног побежал к подъезду. Кременцова гневно тряхнула своими черными, ниже плеч кудрями и поплелась с оранжевой бабкой ворочать её дореволюционный комод.
