– Про те забувать на гоже, точно подслушав его мысли, – сказал Гаврилыч.
Михайла опять вздрогнул. «А ведь и правда», – подумал он.
А Гаврилыч тихим голосом рассказывал ему, что было с Болотниковым, когда он, поверив царскому слову, отдался Шуйскому, чтоб спасти Тулу. Царь его после того отправил пешком в железах в Каргополь, будто в заточенье. Так все и думали. А потом прознали, что с ним сталось. Зима тогда была.
Та самая зима, – подумал про себя Михайла, – когда он у Маланьи на печке лежал, и она не знала, чем его ублажить. А он, как и здоров стал, ни о чем не вспоминал, жил себе да жил в Дурасове, вот точь-в-точь как сейчас, только что не рыбку удил, а крестьянскую работу для Маланьи справлял да ел досыта.
А Гаврилыч продолжал рассказывать, как Болотникова били батожьем, стегали кнутом, чтоб он от Дмитрия Иваныча отрекся и Шуйскому крест поцеловал. Царю Василью большая бы выгода была, кабы такой мужицкий да казачий батька, как Болотников, Шуйскому передался. Тогда бы холопам и казакам не на кого больше надеяться было. Грозили Иван Исаичу скаредной смертью. Но он говорил: убейте меня, за мной другие пойдут, не сложат рук, покуда воли не добьются.
Михайла весь сжался, втянул голову в плечи. «Про меня это он, – подумалось ему. – А я-то!»
А Гаврилыч все говорил. Казак один из Тулы за Иван Исаичем следом в Каргополь пробрался, не мог Иван Исаича покинуть. Прятался, а следил за ним. И видел он, как – вовсе уж на ногах не стоял Иван Исаич – потащили его стрельцы на реку, проруби там пробили, саженях в двух одна от другой, последний раз спросили: «Отречешься от своего вора, поцелуешь крест Василью Иванычу?» Иван Исаич глаза зажал и головой затряс. Накинули ему петлю на шею, а веревку шестом пропихали от одной проруби к другой, поволокли его, столкнули под лед и почали от одной проруби к другой протаскивать. Вытащили – он уж весь льдом оброс. Тогда веревку обрезали, а его так подо льдом и покинули.
Михайла лежал ничком на земле. Гаврилыч замолча, а Михайла все лежал не шевелясь, и Гаврилыч не знал, что с ним. Неужто заснул или, может, плачет. Наконец он потряс его за плечо. Михайла поднялся. Волосы у него растрепались, глаза были сухие, но смотрели так, что Гаврилычу не по себе стало.
Михайла ведь и раньше знал, что Болотникова нет на свете. Он только не расспрашивал ни о чем и старался не думать, как все это случилось. А теперь он чувствовал, что после рассказа Гаврилыча не знать ему покоя. Стало быть, вновь волю добывать, как Иван Исаич наказывал? А как же? У кого она, эта самая воля, запрятана? С кого ее требовать? Он молчал, и Гаврилыч тоже не разговаривал, только смотрел на Михайлу.
Михайла отбросил волосы со лба.
– Так ты говоришь – Голицын князь не хочет Владиславу крест целовать? Ну что ж. Пойдем, коли так, к нему, – может, он научит, где ее искать.
Гаврилыч, широко раскрыв глаза, смотрел на него.
– Кого це ее? – спросил он.
– Да волю ж, – отмахнулся Михайла. – Дмитрий Иваныч тоже ж князь был, а Иван Исаич посылал к нему.
– Ото ж и оно, – произнес Гаврилыч. – А як з ляхами – не знаешь? Може, бояре им насовсим Москву продалы?
– Н-не знаю, – протянул Михайла. Стыдно ему стало, что ничего он толком не разузнал. Злился, что ляхи по Москве ходят, а в какую силу – так и не знал.
– Ну, ладно, – сказал Гаврилыч, вставая. – Пойдем колы, покажь, где тот Голицын живе.
