– Мягкий больно, – сказал один, щупая рулон.
– Это что брезент, – откликнулся второй. – Пальцем проведешь во время дождя, и станет течь тебе за шиворот.
Если они правы, то мне под ним от непогоды не спрятаться. Чтобы подстраховаться, я решил постелить на крышу двойной слой. Не так-то легко уложить первый отрезок, уровнять края и сделать напуск. Еще сложнее перебрасывать второй отрезок на противоположный скат. Если первый я протянул свободно: нечастая обрешётка позволяла, то теперь все дыры в кровле были закрыты крепким куском, и мне после того, как все-таки удалось перебросить конец второго отрезка, пришлось ровнять его с помощью шеста, опасаясь сдвинуть первый настил. Дождь то переставал, то начинался снова. Моя рубашка налилась свинцовой тяжестью, прилипла к коже. И вот я очутился, наконец, на чердаке под настоящей крышей, слушал шум дождя, проводил пальцем в разных местах, но под ней было сухо и тепло, хотя солнце еще вовсе не показывалось из-за туч. Мне стало ясно, что пропускающий свет материал надежнее и толя, и рубероида. Стоит ребенку бросить камень, и в кровле, накрытой толем, – дыра. Не на много крепче рубероид. Рвутся оба с лёгкостью картона. Мой материал порвать почти невозможно, что немудрено: он предназначался под самое основание подушки новой магистрали, давление на него немалое. Конечно, куски, доставшиеся мне, изрядно измочалены и с откромсанными краями, однако, оказавшись на крыше, выровненные, они смотрелись шикарно. Даже пятна, которые мне не удалось полностью отмыть, не бросались в глаза.
Ветер усилился, и я стал опасаться, как бы он не сорвал с таким трудом уложенный на крышу материал. Несмотря на дождь, я взял запас гвоздей с подкладками под них, которые нарезал ножницами из линолеума, и полез наверх. С одной стороны я прибил три рейки: две по краям ската и одну посередине. Перетащив по грязи тяжелую лестницу, то же самое сделал с другой стороны. Теперь не опасен не только дождь, но и самый неспокойный ветер. Дальше я решил не валять дурака, не мокнуть до мозга костей, а передохнуть, перекусить, а там, глядишь, дождь прекратится и раскроет глаза свои солнышко. Мои ботинки из-за намокшей на них глины превосходили свой обычный вес в несколько раз. Перед тем, как забраться в домик, я переобулся, и для меня это означало многое. Я одомашнивался, становясь на одну доску с владельцами роскошных коттеджей. Мое место находилось на самом краю, но все-таки под ногами была уже не зыбкая почва.
Я сидел на пеньке для пола и думал о счастье. Кому-то для него нужны сауна и тренажерный зал, а мне хватило крыши, по которой барабанил дождь. Это звучала утонченная музыка души, родившаяся не на земле, песня, появившаяся из мрака. Я здесь обрел минуты покоя, несмотря на шум, доносившийся с трассы. У меня не было шикарной машины, роскошной квартиры, гламурной любовницы. Я лишь испытывал удовлетворение от того, что у меня появилась крыша над головой там, где нередко промокал до нитки. Как пес, спрятавшись в будку, смотрит на дождь, так и я вижу капли, расшибающиеся в брызги. Испытываю чувство общности с живыми существами на земле и то, что отделяет меня от них: нездешнее воодушевление, ниспосланное мне творцом. Именно оно заставляет делать, казалось бы, невозможное: носить пудовые ботинки по клейкой грязи, вытаскивать из неё никчемные, на первый взгляд, горбыли, держаться за воздух, стоя на краю призрачного строения. Энтузиазм может всё. Чем глубже я думаю о нём, тем ярче кажется он синонимом жизни, вечным двигателем. Без воодушевления не появились бы не только дачные домики, но и коттеджи, города, шумные магистрали, умные компьютеры. В закоулках души всегда отыщется местечко для неназойливого жителя, который, поселившись, начинает тревожить её, зовет вперёд во имя доброго дела, а добро для себя неизбежно оборачивается добром для всех.
