Homo Novus Extremus - страница 11

Яша сошелся со Степкой из любви к литературе. Степан, пьяный или трезвый – читал. Пил, конечно, больше. Соседями оказались по площадке в подъезде. Яша, после развода, снимал отдельную квартиру, Степа – угол. Забаррикадировался книгами. Я рекламный мусор по многоэтажкам разбрасывал. Возле дверей люди, чего только не оставляют: старую технику, детские игрушки, вещи, книги. Последние приносил Степе. Он курить выходил, Краснобаев проветриться. Опыты ставил. Химия – вонючая штука. На площадке разговоры заканчивались пузырем и занюшкой. Фотография абрека у Степы на стене – революционера или жертвы террора, не помню – романтического, жидкого парня свалила в дыры.

Голос моей дочери вибрировал по мобильнику тоньше обычного. Не смог сделать скидку на помехи. Осекся о молчаливый гранит предупреждения «недоговариваю»! С одного края зайду, с другого, а Соня, заведено-заученно, дрогнувши частит: все хорошо. У девочки одиннадцати лет, обязательно должны быть маленькие, выдуманные проблемки, она же твердит о их небытии. Интонация похоронная. Чую, случилась одна большая беда! Нагряну без предупреждения, увижу сам. Сорвался в поездку.

Этот город будет жить вечно. Послушные автоматы продолжают штамповать необходимые для существования формы и шаблоны. Заводы работают на полную мощь. Открыты магазины, парикмахерские, больницы, похоронные бюро. Все для людей, являющихся кровью и плотью гигантского механизированного спрута. Раскинул щупальца – автомагистрали на километры в стороны. Отлажено, пригнано, отточено. Любо-дорого поглядеть! Даже старушка в сером платке, стоящая на углу и торгующая сушеной воблой, не случайна здесь. Она – непременный декор урчащего муравейника. Кажется: вот-вот бабуся разлепит губы-пельмени, крикнет во всю «Ивановскую»: «Кому рыбку сушеную, хорошую! Покупаем к пиву, к пиву берем или просто так!»

Старуха застыла и молчит неживая.

Железные колеса дробно, уныло выстукивали Реквием. Разлепил веки, потянулся и понял: подъезжаем.

Прогуливался по городу. Остановился на мосту, глянул вниз. Широкая лента реки несла опадающие листья прочь. Отражались рыжие опрокинутые купола церквей. Поднял голову: вдоль берега розовела крашеными фасадами старая, тесная, центральная улица. Простоял до первых сумерек. Вокруг запылали огни – далекие и близкие. В гостиницу возвращался пешком. Решил сократить путь узкими дворами. Город я основательно подзабыл. Заблудился. Раздумывая, присел на скамейку возле колонки. Меня окружало почерневшее от времени дерево. Скрипнула калитка. Показался дед с ведром. Оно ударилось об мою ногу, глухо запело.

– Кто тут? – испуганно спросил.

– Я, – ответил просто.

– Ты кто? Чего надо?

– Шел на Птичью Гору…

– Не заметил тебя, парень. Слаб на глаза. Ты опоздал.

– Куда же мне идти?

– Даже если скажу, не дойдешь.

– Отчего же? – удивился я.

– Идти через Тришкин Двор, а там собаки спущены. Разорвут. Раньше купец жил. Большую усадьбу отстроил. Просторный двор. Давно умер, название осталось. Автостоянка сейчас.

– Иного пути нет?

Дед не ответил. Поставил ведро, нажал на ручку колонки. Зажурчала вода.

– Сейчас люди дурные пошли. Опасные. Но если я не приглашу тебя в свой дом, парень, им уподоблюсь. Воровать у меня все равно нечего. Пойдем в дом, нахолаживает. Ночью заморозки обещали.

Повторил свой вопрос, дед не ответил. Бормотал насчет погоды. Путь к ночлегу сегодня для меня закрыт, никуда не попаду. Мы прошли в дом. В прихожей пахло какой-то кислятиной, везде мелкий беспорядок. В маленькой кухоньке при свете желтой лампы подробно разглядел гостеприимного старика. Человек с большими, печальными глазами и резкими, острыми чертами лица, какие встречаются у бывших моряков или служивых, изведавших суровую жизнь. Я говорил мало, больше слушал.