Homo Novus Extremus - страница 9

Не могу попасть в разъем. О первом опыте писать ведь жутко, а Шикаев? Особенно, когда сразу не получается. Уйди, не заглядывай через плечо, ломай шараду! Вы уже в домино играете, тогда рыбу делай! Тяни блесну! Сорвалась. Придется менять блок после удачной транзакции. Все спешат на обеденный перерыв, нелепо подхватив каски, словно запасные черепа. Тыкаю и потею. В одного.

…Поэтому учусь я, папа, на пиротехника. Передаю привет маме, шопоголичке Самуиле, силачу Кравцу, прохиндею Степану и всему почтеннейшему обществу нашего дачного поселка…

Попал, попал епа-майла! Сейчас зайду и нажму две кнопки. Надо бы вывесить табличку «Осторожно, работают люди» или «Под током» со скрещенными костьми. Ничего не нахожу. Чугунная бандура отдает эхом. Если закрыть меня и повернуть рычаг, давление раздавит, сомнет, перемесит в фарш. Шикаев, конечно же, гаркнет:

– Блин-да! Выноси! Оформляй несчастный случай!

Потом в каптерке, попивая, перечитают письмо, укладут мои мослы в промасленный брезент.

– Бедный сын! – скажут.

Весело загогочут, завизжат, запенятся.

Мне смешно. Улыбнусь посиневшими губами, дрогну лицом, пойду трупными пятнами. Попрошу мысленно: «Учись на взрывотехника. Очень нужная специальность в будущем, когда ожидаются локальные конфликты, природные катаклизмы, война, оккупация, освобождение и провозглашение. Проживешь долго. Умрешь в кругу сподвижников и соратников».

Для смеха нальют мне. Но говорить, выпивать и закусывать не могу. Мертвецы – освобожденные души, обозреватели потусторонних селений.

Зачистил концы, бегом из железистого гроба. Шикаев ехидно улыбается:

– Мы тебя похоронили. Максимушка хотел опустить втулку. – По горизонтали: установка для… из двенадцати букв! – кричат из цеха ему.

– Турбодитантр!

Ша! Разгадали ребус.

Степе в займе денег отказывают. Наскребает мелочь по карманам, мотыляет резвой походкой бывшего легкоатлета в «Пиво. Воды». Там у лезгина в белой рубашке и бабочке с жирным пятном майонеза на воротничке, берет стограммовку, забытый кем-то, недоеденный чебурек на столике. У него в состоянии делирия больше причин ненавидеть прямоходящих, чем у Яши, трясущегося в запашистом окружении подмышек из Выхино в Центр. Употребив, пробирается моряцкой походкой домой через рыночные развалы с азиатками по сто раз на дню переодевающими манекены. Загребает короткими, похожими на маслянистых опарышей пальцами с серыми ободами ногтей, близлежащие тряпки.

– Пшел, пянь! – кричат Степе.

– Эге-ге, иым! – прочищает горло в ответ.

Сдает одежду в следующем ряду сестре ограбленной торговки. К задним рядам рынка набирает на бутылку и закусь.

Устроился во дворах, на скорую треснул, лицо налилось коровьим выменем, местность под гору понеслась.

Прячется за штору, разделяющую комнату на две неравные части. Снимает с вьетнамцами однокомнатную квартиру. Они сейчас соленую селедку жарят на кухне. Зажав онемевший нос, Степа с сожалением по трезвому размышляет, куда бы податься. Спотыкается. Пол, разминая старые, отсыревшие паркетины, уносит его в Коломну в мастерскую художника Тугаринского. Пейзажист пыхнет улыбкой и объятьями, объявит: помер, портвейн любил!

Степан оттолкнет покойника, побежит в луга, изображенные на холсте, переберется за реку по круто сколоченному деревянному мостку, через борщевики и колючую акацию на пустырь. Там дотемна гоняли кожаный, разлохмаченный мяч. Степка всегда был желанным членом дворовых команд, соперничающих между собой. Все старались перетянуть его на свою сторону. Не умел отказывать, поэтому слыл виновником тайных и явных интриг. Высокий, жилистый, скоростной, владеющий хитрыми финтами и ловкий в обводке. Тренера закрывали глаза на нехватку лет, допускали к межгородским соревнованиям во взрослую группу. Физкультпросвет засветил Степе. Да так засветил, что на футбольных соревнованиях в расстрельном Мюнхене 1972 года по числу забитых мячей, вошел в десятку. Фотография Ахмеда Бучики из давнишнего, пропахшего отравой для книжных червей, журнала, выловленного в омутах музейных заказников, путешествовала с ним, висела над кроватью.