Homo Novus Extremus - страница 2

Опять же, зачем, если простой табак противен? По пьянке, убеждаешь сам себя. И все равно, не могло со мной случиться! Примитивное объяснение не смиряет тебя. На протяжении нескольких месяцев, ты прокручиваешь события давно минувших дней, восстанавливая по кускам разрозненные отрывочные пазлы, один не подходит, как не крути. Сдаешься. Накапливаешь годами неувязки, глупые поступки. Не совершал! В веселой компании прихвастнешь, а со мной… Будь спок: у других, похожих историй – уйма! Переодел брюки, купил новые, не важно! Тебя еще долго преследует табачная вонь, зудит бедро слева, где был тот неподъемный карман, душу теребят сомнения, хотя давно разрешены и забыты.

Нина бродит по комнате среди голых стен, глиняных горшков с денежным деревом. Вечный ремонт. Фотография в рамке под самым потолком. На ней мы на одном из бессчетных, покоренных перевалов, в лучах солнца через дышащие, острые камни. Остановилась у окна, крепко схватилась за подоконник, боясь оступиться, упасть.

– Послушай, похоже, нашла меня беда…

– Что? – спрашиваю я, и не могу понять.

Она издевается надо мной! Песню поет. Она просто поет песню!

За все восемь долгих лет мне никогда ничего подобного не говорила, если не считать: отольются кошке мышкины слезы! Неужели из ничего возник нахальный вор, укравший мою судьбу? Или вынашивался мной все эти годы, пока я чертил коды химических формул, выдумывая универсальное лекарство от всех болезней для человечества, вместо того, чтобы греть супружескую постель? В итоге ничего не добился, кроме хорошей мины в плохой игре, разорвавшей меня в клочья, осколками изуродовав правдивые зерцала родственников. Они темны. Идут стороной, не заговаривают, глядят в сторону. Мимо нищего можно пройти, медяк бросить. Возвышенно стесняясь подлой жалости, очиститься. Протираю пол локтями, коленями, давлюсь солью слез, прошу отменить свершившуюся казнь без меня, командировочного, заочно. Ты относишься к женщинам, выуживающим повышенное внимание, секс по требованию. Понимаешь, на краю отношений, я продолжаю тебя желать.

Скинула рубище, жертвуешь телом-подаянием. Щуришься брезгливо. Шепчу, втискиваясь в узкое, упругое влагалище: «Ты есмь хлеб». Не могу остановиться. Заложник животного инстинкта, переживший лютый месяц невыносимого воздержания. У тебя появился повод для мести, не для нее ли терпела? Последний всхлип, отваливаюсь к стене. Боюсь повернуться и встретиться лицом к лицу. Теперь, когда получил, насытился, начинаю ненавидеть, не прощать себя. Позвони Домирчику, слышишь! Я должен заплатить.

Позвонила. Приехал. Уверенный. Наглый. Дозволено. Я с ним до последнего пытался разговаривать. Вскоре потерял чувствительность, воспринимал монотонным стуком в фанерную общежитскую стену. Сосед напился. Его мутит. Егозит на кровати. Встать и проветриться до белого фаянсу, сил нет. Крутит мельницей руки, ноги, пытается лежа сохранить равновесие. Нахожусь с другой стороны стены, слышу с определенной периодичностью глухие, методичные, одинаковой силы удары.

В сознании. Удерживал в памяти историю о Нинином отчиме. Он ежедневно заставлял обрывать лозину. Готовил розги по собственному рецепту. Вымачивал в горчице, чесноке с солью. У него и расценки имелись. За различные проступки, определенное количество ударов. Список их постоянно пополнялся, каждый день вывешивался в ее комнате. До тех пор, пока Нина не подросла, не разбила ему голову хрусталем. Я терпел, выдумывал рецепт, по которому он готовит наказания для моей дочери. Хватит ли у нее смелости разнести об него что-нибудь из домашнего сервиза? Этой мыслью и выстоял.