Вместе с акушеркой они перешли к методу обвинений и угроз: если я не буду нормально тужиться, им придется меня “разрезать там”. “Давай, девочка, ты же не хочешь зашиваться, это займет время, мое и твое, давай-ка, постарайся еще. У нас нет больше времени. Ребенок уже должен родиться. Я вижу его голову, она не движется”.
Это была большая голова, ей в первый же год стали малы все шапки и панамы, которые я купила; голова с широким красивым лбом и густыми черными волосами, которые позже стали русыми, как и мои; волосы, которые первые три года я буду стричь сама, ведь мой сын боится парикмахерских. Моя вагина не смогла выпустить эту голову. Врач, глядя куда-то в пол, бормотала потом, что я не виновата, слишком короткая пуповина. Она разрезала меня быстро (я увидела только взмах ее руки), а затем, не спрашивая меня ни о чем, подтянула голову младенца вакуумной присоской, от которой на лбу у сына остался багровый зловещий засос.
Муж вернулся в палату как раз тогда, когда Сава закричал.
Мне дали его подержать лишь на мгновение. Его мокрое красное тело прикоснулось к моей груди.
– Привет, Сава, – сказала я.
В моих заметках до сих пор хранится список имен:
– Савелий;
– Савва;
– Тимофей;
– Макар;
– Миша;
– Никола;
– Микита;
– Марк;
– Максим;
– Юра.
Я помню, как мы остановились на первом имени. Оно было мягким и льющимся, нежным и спокойным.
– Сава-Савелий, Савелий Журавелий, – потом будет говорить он, отвечая на вопрос “Как тебя зовут?”.
Сына запеленали в коричневое полотно, похожее на старые пыльные шторы. Он лежал в прозрачном боксе, вдали от меня, слишком далеко, и кряхтел. Я не могла разглядеть его. Леша успел сфотографировать его еще голым, с прозрачной мутно-белой трубкой необрезанной пуповины, зажатой щипцами. Когда он подошел показать фото, мой взгляд остановился сначала на этой прозрачной трубке, а затем перешел на огромную, какую-то несоразмерную телу ступню.
– Кажется, у него шесть пальцев, – произнесла я вопросительно.
На первом снимке УЗИ на руке у Савы был только один палец – большой. Он держал перед лицом руку с пальцем, поднятым вверх, словно уже знал про мою тревожность и говорил: “Все будет ок, мы справимся”. Рука-варежка. “Почему у него нет остальных пальцев? – спросила я у врача УЗИ. – Они еще появятся?”
Леша взял телефон и с серьезным лицом пересчитал их.
– Нет, все в порядке, пять. Просто они все одинаковой длины.
Врач зашивала мне промежность синими нитками, похожими мне как-то зашивали десну, и я знала, какие они на ощупь. Эти нитки врастут в мою кожу, она вспухнет, начнет гноиться. “Ну что ты такая неженка”, – скажет врач Марина на первом послеродовом осмотре. (Через год, когда это место все еще будет болеть, другой гинеколог отметит, что шов был наложен неряшливо, и на моей половой губе останется шрам.)
Я по-прежнему ничего не чувствовала ниже пояса, и меня раздражало, что все происходит так долго, что мы с Савой все это время так далеко друг от друга. Что я не могу обнять его, прижать к себе. Я лежала, обнимая одной рукой зеленую бутыль с водой. Второй я придерживала зеленый таз, выданный акушеркой на случай, если меня все же вырвет.
Сын лежал в прозрачном боксе, словно кукла в музее. Леша в растерянности сидел между нами на стуле, он выглядел изможденным. Все закончилось ближе к пяти утра. Мы остались в палате втроем, ждать санитаров.
– Езжай домой, – сказала я Леше. – Ты очень устал. Только аккуратнее за рулем.
