И теперь, более чем через три года после нашего первого поцелуя, три месяца после разговора о том, что нам нужно взять передышку, и четыре часа после того, как выяснилось, что он рассказал всему читающему журнал миру, что я «пышная дама», Брюс стоял на парковке у своего дома, где согласился со мной встретиться, и щурился. И часто моргал – как и всегда, когда нервничал. И держал целую кучу вещей. Синюю пластиковую миску, которую я держала у Брюса для моего Нифкина. Рамку из красного дерева с нашей фотографией, снятой на вершине утеса на острове Блок. Серебряную сережку-кольцо, которая месяцами лежала у Брюса на тумбочке. Три носка, полупустой флакончик «Шанель». Тампоны. Зубную щетку. Три года в мелочах, что закатились под кровать, забились между диванными подушками. Нашим рандеву Брюс, очевидно, решил убить двух зайцев: стойко снести мой гнев по поводу колонки «Хороши в постели» и вернуть вещи. Один вид моего девичьего добра, сброшенного в картонную коробку из-под виски «Чивас», которую Брюс наверняка раздобыл в магазине алкогольных напитков по пути с работы, стал ударом под дых – физическим доказательством, что между нами и впрямь все кончено.
– Кэнни, – холодно поприветствовал меня Брюс, продолжая глупо моргать, что в нем особенно раздражало.
– Брюс, – отозвалась я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Как делишки с романом? Там я тоже главная героиня?
Он вскинул бровь, но промолчал.
– Напомни-ка, – продолжила я, – а на каком этапе отношений я разрешила тебе делиться интимными подробностями нашей совместной жизни с парой-тройкой миллионов читателей?
Брюс пожал плечами:
– У нас больше нет отношений.
– Мы решили друг от друга отдохнуть.
Он изобразил снисходительную улыбочку.
– Да брось, Кэнни. Мы же оба понимаем подтекст.
– Я говорила без подтекстов, – парировала я, вперившись в него мрачным взглядом. – Видимо, только я.
– Как тебе угодно. – Брюс попытался всучить мне коробку. – Не знаю, что тебя так расстроило. Я ничего дурного там не сказал. – Он расправил плечи. – И вообще, думаю, что статья вышла очень даже.
Я буквально лишилась дара речи – что во взрослой жизни со мной случалось крайне редко.
– Ты обдолбался? – поинтересовалась я; впрочем, в случае Брюса вопрос был скорее риторическим. – Ты назвал меня толстой на страницах журнала. Ты выставил меня на посмешище. Не думаешь, что поступил как-то нехорошо?
– Смирись, Кэнни. Ты и есть толстая. – Брюс склонил голову. – Но это не значит, что я тебя не любил.
Упаковка тампонов отскочила от его лба, рассыпая содержимое по парковке.
– Очень мило, – заметил Брюс.
– Ну ты и ублюдок!
Я облизнула губы, тяжело дыша. Руки дрожали, прицел сбился. Рамка с фотографией вскользь задела плечо Брюса и вдребезги разбилась об асфальт.
– Поверить не могу, что хоть на секунду могла задуматься, а не выйти ли за тебя замуж!
Брюс опять пожал плечами и, наклонившись, принялся собирать тампоны, осколки стекла и куски дерева в коробку. Фотография осталась лежать.
– Со мной еще никто так гадко не поступал, – проговорила я сквозь ком в горле. – Просто чтоб ты знал.
Слова срывались с языка, но я лгала. В общей, исторически сложившейся картине вещей отец, который нас бросил, поступил бесспорно хуже. Что хреново, помимо прочего, в моем папаше, так это то, что он лишил меня возможности сказать другому мужчине «со мной еще никто так гадко не поступал» от чистого сердца.
