Костер был такой высоты, что взгромоздить Жанну наверх оказалось делом нелегким. Ее изувеченные ноги неуклюже скребли по перекладинам лестницы, переломанными пальцами она ни за что не могла ухватиться. Солдаты грубо ее подталкивали и под зад, и под спину, и под бедра, а потом какой-то здоровенный парень, быстро взбежав по лесенке, взял ее за ворот грубой рубахи и втащил наверх, точно мешок, рывком поставил на ноги и прислонил к столбу. Снизу ему бросили кусок цепи, и он, несколько раз обмотав эту цепь вокруг ее тела и накрепко соединив звенья, даже подергал за нее, проверяя на прочность, точно мастеровой. Тот деревянный крест он сунул Жанне на грудь под рубаху. Вдруг к костру сквозь толпу протолкался какой-то монах и поднял вверх распятие. Жанна не сводила с распятия глаз, и я, к стыду своему, ощутила вдруг, что даже рада этому: ведь так она не заметит меня в моем нарядном платье и новом бархатном головном уборе, стоящую среди представителей высшей знати, которые громко переговариваются и смеются, ожидая кульминации действа.
Священник обошел вокруг костра, читая что-то на латыни – это было ритуальное проклятие еретику, но я почти не слышала его из-за пронзительных возгласов одобрения и непрерывного гула, висевшего над возбужденной толпой. Наконец из ворот замка вышли несколько человек с зажженными факелами и направились к костру. Окружив его, они бросили факелы в кучу дров, однако те лишь задымились и разгораться не желали – видимо, кто-то нарочно смочил их, чтобы костер горел медленней, а жертва страдала как можно дольше.
Клубы дыма уже почти скрывали Жанну, но мне все же было видно, как шевелятся ее уста; она по-прежнему не спускала глаз с высоко поднятого распятия и все повторяла: «Иисус, Иисус!», и вдруг меня озарила мысль: а что, если и впрямь свершится какое-нибудь чудо? Что, если начнется гроза и ливень потушит пламя? Или примчится стремительный как молния отряд арманьяков и освободит ее? Однако никаких чудес не случилось. Клубы дыма над костром сгущались, и теперь я с трудом различала в дыму ее белое лицо и шевелящиеся губы.
Огонь занимался слишком медленно, и толпа стала обвинять солдат в том, что они заготовили никуда не годные дрова. Ноги мои в новых жестких туфлях совершенно онемели. Раздался торжественный звон огромного соборного колокола. Жанна совсем исчезла в плотных клубах дыма, лишь временами мелькал знакомый поворот головы, увенчанной бумажной «митрой» – она всегда так поворачивала голову, когда к чему-то прислушивалась. И мне подумалось, что в звоне этого колокола ей, наверное, слышатся голоса ангелов. Вот только что они говорили ей сейчас?
Дрова понемногу разгорались; языки пламени, взлетая вверх, подобрались к ногам Жанны. Внутри кострища дрова оказались гораздо суше – ведь подготовка казни продолжалась несколько недель, – и огонь пылал все ярче. В его грозном свете домишки, окружавшие площадь, словно подскакивали, словно вставали на дыбы. Время от времени в густых клубах дыма стали проскальзывать мощные языки пламени, освещая Жанну, и я заметила, что она по-прежнему упорно смотрит в небеса; потом губы ее дернулись, явственно произнесли: «Иисус!», и головка ее, точно у ребенка, заснувшего сидя, упала на грудь. Она затихла и больше не шевелилась.
И я вдруг, тоже точно ребенок, в отчаянии понадеялась: а может, она и впрямь уснула? Может, это и есть чудо, посланное ей Господом? Тут пламя взметнулось как-то особенно ярко – это загорелась длинная белая рубаха Жанны, и огонь лизнул ее обнаженную спину; затем ее бумажная «митра» стала бурой и, вспыхнув, скорчилась. Однако сама Жанна так и осталась неподвижной и безмолвной, напоминавшей изваяние, маленького каменного ангела. А костер все бушевал, в нем вспыхивали и рассыпались угли, красные искры взмывали высоко к небесам.
