В те времена Джульетта так отточила слух на невнятных разговорах Годфри Тоби в «Долфин-Сквер», что ей иногда казалось: она одна уловила слабый голос диктора, подбадривающий слушателей. Возможно, именно поэтому она после войны пошла работать в Би-би-си. «Все в порядке».
Джульетта хотела незаметно исчезнуть, но Прендергаст опередил ее вопросом:
– Не хотите пообедать в нашей столовой?
В доме номер 1 была своя столовая, жалкое подобие той, что располагалась в подвале главного дома вещания, и Джульетта всячески старалась избегать тамошней прокуренной и изрядно зловонной атмосферы.
– Я бы с радостью, мистер Прендергаст, но у меня с собой сэндвичи, – сказала она, старательно изображая сожаление. Чтобы быть у него на хорошем счету, порой требовалась актерская игра. – Может, пригласите фройляйн Розенфельд?
Фройляйн Розенфельд, австриячка (хотя все упорно звали ее немкой; «Это одно и то же», – заявил Чарльз Лофтхаус), служила консультантом по всем вопросам, относящимся к немецкому языку. Фройляйн, как ее часто называли, было лет шестьдесят: плотная, очень не к лицу одетая, она абсолютно ко всему, даже к сущим мелочам, относилась с мрачной серьезностью. Она приехала в Англию в тридцать седьмом году на конференцию по этике и приняла мудрое решение – не возвращаться обратно. А потом, конечно, была война, и после войны возвращаться уже стало не к кому. Фройляйн показала Джульетте фотографию: пять хорошеньких, веселых девушек на пикнике. Белые платья, широкие белые ленты в длинных темных волосах. «Мои сестры. Я в середине, вот. – Фройляйн Розенфельд робко указала на самую невзрачную из пяти. – Я была старшая».
Джульетте нравилась фройляйн Розенфельд, такая явная европейка на фоне окружающих, таких явных англичан. До войны фройляйн была другим человеком: она преподавала философию в Венском университете. Джульетта решила, что даже одной из этих трех вещей – война, философия, Вена – достаточно, чтобы придать человеку серьезности и мрачности, а также, возможно, неумения одеваться. Если Прендергаст намерен обеспечить на обеде атмосферу радости, ему нелегко придется.
Вообще-то, Джульетта сказала правду – у нее в самом деле были с собой сэндвичи: с салатным майонезом и яйцом, наскоро сваренным, пока она, зевая, ковыляла по квартире сегодня утром. Было лишь начало марта, но в воздухе уже брезжило сияние весны, и Джульетта решила, что неплохо будет для разнообразия поесть на свежем воздухе.
В Кавендиш-сквер-гарденс она без труда нашла свободную скамью – других дураков, решивших перекусить снаружи, не было. На траве уже проступил румянец крокусов, и желтые нарциссы храбро пробивались из земли, но анемичное солнце не грело, и Джульетта сразу продрогла.
Сэндвич ее не утешил – бледный, вялый, он был весьма далек от «завтрака на траве», который она воображала себе утром. Но Джульетта старательно съела его весь. Недавно она купила новую книгу, «Средиземноморскую кухню» Элизабет Дэвид. Покупка, продиктованная надеждой. Единственное оливковое масло, которое Джульетте удалось достать, нашлось в местной аптеке, во флакончике. «Вам ведь ушные пробки размягчать?» – спросил фармацевт, когда Джульетта протянула ему деньги. Она предполагала, что где-то есть другая, лучшая жизнь, главное – суметь ее найти.
Доев сэндвич, Джульетта встала и стряхнула крошки с пальто, встревожив зоркую стайку воробьев, – они дружно взлетели и упорхнули на пыльных лондонских крылышках, готовые вернуться за крошками, как только она уйдет.
