Вот только вдовца с детками мне и не хватало для полного счастья!
– А может, и не вдовца. Вон ты какая красавица, может, и найдется славный какой парень. Чтобы на тебя надышаться не мог. Будешь жить счастливо. Глядишь, я еще твоих деток понянчу.
– Непременно понянчишь. – Я изобразила улыбку.
Говорить сейчас, что замужество интересует меня в последнюю очередь, явно не стоило. Сперва бы разобраться, что к чему в этом мире.
– Расстроила я тебя, касаточка, – сокрушенно сказала Марья. – Поспи-ка ты. Утро вечера мудренее. Поспи, а пол я потом домою.
Она укрыла меня одеялом и исчезла за дверью вместе с ведром. Я запоздало вспомнила, что стоило бы расспросить ее о печке. Почему моя предшественница запретила ее топить? Тяги нет, и некому дымоход прочистить? Или еще что? Но вскакивать следом я не стала. Под одеялом было тепло и уютно. Дом пах старым деревом, но запах этот не раздражал – не было в нем характерных «старческих» ноток. Потом потянуло хвойным дымом – похоже, лапник после «покойника» следовало сжечь.
Под этот запах я и уснула, чтобы проснуться от аромата куриного бульона.
– Хлебово принесла, – проворковала Марья, одной рукой подпихивая мне под спину подушки, а другой вручая мне глубокую глиняную миску с деревянной ложкой. – После болезни на курочке – самое оно.
Я вгляделась в миску, пытаясь угадать, что там в супе, кроме курицы. В миске плавали рыжие кружочки морковки и какие-то бесформенные комки. Марья поняла меня по-своему.
– Не сердись, касаточка. Ложки-то серебряные твой батюшка продал. И фарфор за долги ушел.
– Я не сержусь, – сказала я. – Главное, чтобы от души, а в какой посуде – неважно.
И еще хорошо бы, чтобы чистыми руками. Одновременно с этой мыслью мой желудок заурчал, давая понять, что его не интересуют всякие мелочи вроде чистоты, лишь бы в него срочно что-то положили. Впрочем, одежда на Марье, хоть и заношенная, не выглядела грязной, да и комната казалась чистой. Вот разве что серые разводы над дверью и копоть на печи – но происхождение этой грязи теперь прояснилось. Буду чувствовать себя чуть лучше – отмою. А пока уже хотя бы то, что у меня появился аппетит, – хороший признак.
Помешав суп ложкой, я вытащила один комок. Клецки! Не аккуратные, ресторанные, а просто зачерпнутые ложкой из мягкого яичного теста. Бульон оказался наваристым, крепким, так что поела я с удовольствием.
А поев, поняла, что устала валяться.
Марья где-то в доме позвякивала посудой, наверное, мыла после меня. Звать няньку я не стала. Всунула ноги все в те же атласные тапочки, укутавшись в одеяло, подошла к окну. Оперлась на подоконник и тут же отдернула руки: дерево было ледяным. В рамах торчали тряпки, но из щелей между деревом и стеклом дуло невыносимо. Нет, с этим надо что-то делать. И с печкой разобраться. Но сперва – оглядеться.
Я поплотнее запахнула одеяло, поджала одну ногу: ступни успели замерзнуть. Выглянула в окно. Пока я спала, снег с веток пропал: может растаял, а может сдуло ветром. На земле он смотрелся тусклым, словно осевшим. Кажется, весна не за горами: солнце слепило, и вовсю щебетали воробьи.
Голый сад смотрелся неухоженным. Конечно, клумбы под сугробами не видны, но поломанные ветки, торчащие из снега, говорили сами за себя. Забор я не разглядела – то ли далеко, то ли вовсе его не было, – хотя не может же барский дом оставаться без ограды?
– Опять встала! – воскликнула за моей спиной Марья. – Да что же ты за неваляшка такая!
