– Ты не ерничай, а послушай…
– Ну, слушаю…
– Так вот, я помню, когда наш курс был в колхозе на картошке, хозяйка, у которой мы жили, попросила нас убить кошку ее – она у нее цыплят подушила, как сейчас помню, пять штук. У хозяйки ружье было, от покойного хозяина осталось. Ну, она нам и говорит, вот, мол, берите ружье, патроны и убейте эту сволочь, а то всех передушит – цыплят, в смысле. Мы сразу к Димке – кому же, как не ему? А тот ни в какую – не буду и всё, не могу, я что, мол, убийца, что ли? И ведь среди нас так и не нашлось смельчака. А кошку какой-то деревенский мужик порешил. Варварским способом… Не хочу даже об этом вспоминать. Ты понимаешь? Он тогда кошку не смог убить, а сейчас… Что произошло, Сань? Я не понимаю… Как это объяснить? Ты знаешь, Сань, я перестал, наверное, что-то понимать в этой жизни…
Махурин, сначала слушавший Николая с блуждающей снисходительной улыбкой, неожиданно посерьезнел, нахмурился. После заданных Николаем вопросов в кабинете наступила тишина. Откинувшись в кресле, Махурин скрестил руки на груди и некоторое время озадаченно осматривал предметы на своем столе, смотрел в окно… Николай ждал. Он ждал, что скажет человек, бизнес которого основан на насилии и который сам, возможно, и не убивал, но мог отдавать своим людям такие приказы; он ждал, что скажет человек, который имеет два высших образования и который меньше чем три года назад, был вовсе никаким не бандитом, а законопослушным гражданином, юрисконсультом «Приокскуниверсалсбыта». А до этого, хотя и работал в милиции, успел заочно окончить приокский пединститут. Переход Махурина из общества нормальных граждан в бандитское сообщество, всегда казался Николаю следствием какой– то страшной, необъяснимой трансформации, непонятно почему случившейся с его приятелем. Николай был уверен, что Махурин, сознательно ставший бандитом, непременно должен был как-то оправдать себя и свой поступок; такой человек не мог не искать оправдание себе любимому, сделавшему своей профессией насилие над другими; он, безусловно, размышлял над этими вопросами и, очевидно, нашел, чем себя успокоить, иначе бы снова пошел работать юрисконсультом. Он должен был обязательно подобрать или самостоятельно сконструировать себе какой– нибудь интеллектуальный костыль и очень сильно поверить в него, в этот спасительный костыль, – иначе по дороге насилия и крови идти невозможно: совесть заела бы.
Наконец, Махурин, усмехнувшись, заговорил.
– Ну, то, что ты не можешь понять, что происходит вокруг, почему мы становимся другими, и откуда это другое берется в нас – это, как сам понимаешь, вопрос… объемный. Хотя, я тебе скажу, есть простое хрестоматийное объяснение происходящему и в нас и вокруг нас: времена меняются, и с ними меняемся мы. Я понимаю, что это не ответ, а, скорее, уход от ответа. А можно и по- другому сказать, что какие бы времена не наступали, мы не меняемся, мы все те же, что и тысячу лет назад. Нравы и понятия меняются, а мы – нет. Стимулов нет, поэтому и не меняемся.
– Не говори загадками. Поясни, – сказал Николай.
– А что – поясни? Я тоже не знаю, почему так происходит. Вот большевики семьдесят лет перевоспитывали народ, переделывали его, создавали какого– то новосапиенса, или, как говорили острословы, Homo sovetikus… И чего добились? Дарованная свобода показала, что получилось. А ни хрена у них не получилось! Точнее – задуманное не получилось! Хотели создать нового человека, а создали человекообразное существо с уродливой душой, звериными инстинктами и к тому же – безмозглое…
