Вокруг повозки ходили и разглядывали старший фельдшер, Клешня и кузнец. Курашвили остановился в нескольких шагах, он держал в руках книжку и, делая вид, что занят, стал слушать и, как бы невзначай, поглядывать на компанию. При его приближении все трое остановились, но, увидев, что врачу не до них, продолжали своё дело. Из их разговоров Курашвили понял, что треснула передняя поворотная ось фуры, это была большая беда, потому что поменять ось не было возможности, вокруг были только поле и кусты. Это встревожило Курашвили, фура была слишком важной частью его хозяйства. В первых эшелонах, в которых приехали № 1, № 2 и № 3-й эскадроны, места хватило только для части медицинского хозяйства полка, остальное осталось в Бяла-Подляске и должно прибыть следующими эшелонами. Слава богу, что все медикаменты и большую часть перевязочного материала он взял с собой. А теперь получалось, что если ось не починят, значит что, бросать эту часть, чего-то самого нужного? С кем? На кого? Он захлопнул книжку, сунул в карман и подошёл:
– Сделайте шину на ось, шпагата много, а дальше, может быть, удастся что-нибудь срубить по дороге подходящее.
Старший фельдшер смекнул быстро, объяснил кузнецу про торчащие кругом кусты орешника, и тот взялся за топор. Курашвили, пожимаясь от влажного холодного ветра, залез в двуколку, накинул на ноги полость и стал думать о том, что произошло.
Алексей Гивиевич Курашвили, тридцати лет от роду, был потомственным врачом и москвичом. Его предки давно перебрались из Грузии, его фамилия звучала гордо – «Сын Куры», но эти русские ничего не понимали в старинных грузинских фамилиях и вечно путали гордую горную реку, на которой стоял тысячелетний Тифлис, с домашней птицей. Отец Алексея, Гиви Нодарович Курашвили, служил приват-доцентом на медицинском факультете Московского университета и имел травматологическую практику, а десять лет назад ему предложили кафедру в Военно-медицинской академии в Санкт-Петербурге, и они покинули Москву. Алексей пошёл по отцовскому пути и кончил академию по кафедре военно-полевой хирургии и выпустился в госпиталь Московского военного округа. Жил при госпитале, а два года назад перебрался в центр и снял квартиру в доходном доме лесопромышленника Белкина, что в Малом Кисловском переулке, в двух шагах от Арбатской площади. От госпиталя было довольно далеко, но жить в Лефортове ему наскучило. Дом в Кисловском, построенный как поставленный набок ученический пенал, своим парадным подъездом выходил в переулок; под правой стеной у него располагался обширный рабочий двор театра «Интернациональный». Слева, как раз под окнами снятой Алексеем Курашвили квартиры, был уютный дворик с соседним доходным домом и воротами каретного проезда. Вот в этом доме, в соседнем, и жила Татьяна Ивановна Сиротина. В этом дворике он её и увидел первый раз, когда разгружали мебель её семьи, и потом, когда она выходила в гимназию, приходила из гимназии, гуляла с собачками, сидела на лавочке с подругами-гимназистками, в общем, довольно часто. Комнатная девушка сопровождала её до последнего класса гимназии, после Татьяне Ивановне была предоставлена свобода.
Курашвили сидел в двуколке и думал, глядя перед собой на серый, мрачный изнутри брезентовый полог, и в этот момент его внимание отвлёк Клешня, тот стал отвязывать караван из трёх лошадей, личный обоз полковника с его гардеробом, винным припасом и столовой посудой. Клешня увидел, что Курашвили смотрит, козырнул, сказал: «Здравия желаю, ваше благородие» – и потянул головную лошадь. «Нет чтобы сказать «Доброе утро, Алексей Гивиевич!» или хотя бы «Гирьевич!» Вояка!» Курашвили был недоволен, его отвлекли от мыслей, от только что увиденного, неожиданного, непонятного и тревожного: «Полковая сестра милосердия! Да что же это делается? А может быть, прямо к нам в полк?»
