Четвертаков был какойто странный. Кудринский уже через несколько месяцев после начала службы в полку понял, что Четвертаков не оченьто похож на своих однополчан. Кто бы ещё сказал самому Кудринскому, а похож ли он сам на своих однополчанофицеров? Четвертаков был сибиряк, даже ещё пода́ле, почти что с самого края русской земли, с Байкала, а Кудринский именно что сибиряк, из сердца Сибири, соответственно, оба не ведали, что такое «барин». Как зеркало, в котором эта «соответственность» проявилась, был поручик Смолин. И именно после того примечательного знакомства со Смолиным и после того, что Четвертаков спас Кудринского в первом его конном бою, Кудринский стал себя чувствовать относительно вахмистра неловко, неуютно и не мог себе этого объяснить – с одной стороны, именно с Четвертаковым он ощущал себя как надо: охотник, таёжник, лесовик… чёрт побери! А напротив, презрительно щурясь, ухмылялся поручик Смолин, жёлтый лейбкирасир его величества. Кудринский, конечно, отблагодарил вахмистра Четвертакова, как мог, дал денег, отбил телеграмму дядьке, но Четвертаков сам всё испортил, деньги почти не истратил и пытался вернуть и с дядькой не встретился. Кудринский сделал вид, что обиделся на Четвертакова. Он стал с ним погородскому вежлив, эту вежливость его дядька называл «холодной», но тут же увидел, что Четвертакову это всё равно! «Ну и хрен с ним!» – подумал тогда Кудринский, а сейчас, сидя на сосне, понимал, что ох как не хватает ему Четвертакова! Сейчас бы Четвертаков подобрался к германцу близкоблизко, и они… одновременно… ух и задали бы они жару!
Кудринский сморгнул слезу и посмотрел в прицел, смотреть в бинокль уже было нельзя, бинокль сильнее, и после него к прицелу надо привыкать.
Немного рассвело, добавляли видимости на открытом пространстве пятна снега, шевелений вокруг гаубиц, снарядных ящиков и аэропланов прибавилось. Он увидел, что солдаты тащат по земле брезент от артиллерийского парка.
«Сняли чехол? Значит, собираются грузить? – гадал он. – Уходят?»
Это было плохо. Он стал смотреть ещё, медленно переводя прицел от орудия к орудию и за орудия в тыл. Он разглядел несколько запряжек, которые выстроились к снарядным ящикам.
«Грузят!»
Это подтвердило догадку, что гаубичную батарею собираются передислоцировать. Это значило, что германцы отстрелялись, испортили праздник, а теперь уйдут на другое место и испортят комунибудь чегонибудь ещё. Кудринский посмотрел на часы, через час, если ротмистр Дрок доставит схему расположения германцев, наша тяжелая артиллерия должна расстрелять батарею вместе со всем, что тут находится. А вдруг не успеет? Орудия отводить, думал Кудринский, могут начать минут через тридцать – сорок: перекидают ящики на подводы и отойдут хотя бы на полверсты, и всё – вся сила артиллерийской атаки придётся по пустому месту. И аэропланы улетят. А куда?
Куда улетят аэропланы, и куда уйдёт артиллерия?
И как достать лётчика?
Кудринский слез с дерева, драгуна с пулемётом Мадсена оставил с коноводом, и с двумя своими разведчиками подался в сторону батареи.
В утренних сумерках не долго пробирались через высокие и не слишком густые заросли, кусты заканчивались шагах в тридцати от батареи, и Кудринский залёг.
Работа вокруг гаубиц велась бодро. Перед глазами ездовые подводили запряжённые передки, продолжалась погрузка снарядных ящиков, люди в серой форме мелькали, и из-за ящиков не было видно, что происходит с аэропланами, однако Кудринский слышал чихание моторов. Чихание то прекращалось, то становилось слышно вновь, моторы заводили. И тут поручик понял, что он всё сделал неправильно – нельзя было слезать с сосны. Надо было хорошенько прицелиться и стрелять по снарядным ящикам, авось какаянибудь пуля правильно попала бы, и стало бы жарко. А здесь посидел бы Четвертаков, чёрт бы его побрал, и прихватил какого-нибудь убегающего от взрывов германского языка. А тогда зачем? Прихватывать зачем?.. – сам себя перебил Кудринский. Если пуля попадёт «правильно», тогда зачем нужен язык? Только возни с ним…
