– Я сейчас домой, рядом, там жена щей наварила, ждёт. Ты лучше ему, как очнётся, мою долю курицы отдай, – посмотри, как исхудал. И выпить, если не жалко, тоже можно ему дать, бутылка у тебя, я вижу, большая, а после бани каждому это только на пользу. Но много не давай, – не дай Бог, запьёт. Временами, правда, очень редко, запивает… да, попивает. Сразу становится с явным «приветом». И часто плачет; правда, и трезвым иногда плачет, пореже.
Пожелав мне скорейшего отлёта, участковый ушёл, а я последовал его совету: дождавшись, когда Миша очнётся, а до этого ещё попарившись и окончательно помывшись, я заговорил с ним и предложил ему выпить. С первых же слов его я был поражён правильностью и благозвучностью его речи. Это был, несомненно, язык интеллигента; в нём не ощущалось ни характерного уральского, ни какого-либо другого диалекта, это был чистейший, красивейший русский язык. Когда я сказал ему об этом, он смущённо и виновато ответил:
– Да. Дело в том, что по образованию я – лингвист, работал в этой области восемь лет, и небезуспешно работал. Кроме того, я раньше много читал, очень увлекался художественной литературой, ночи напролёт не спал. Да и студенческие годы повлияли… Я МГУ закончил. Так что от правильной речи избавиться нелегко… Зачем избавляться? Да как-то неловко – в моём-то положении. К моему положению лучше мат бы подошёл. Но не могу, привычка.
Понемногу мы разговорились; он согласился проводить меня к аэропорту, на площади перед которым я услышал объявление о дальнейшей задержке своего рейса. После этого мы прямиком отправились обратно, в одну из тихих кольцовских забегаловок, хорошо известную Мише и ставшую приятным новым открытием для меня. Там мы допили новосибирскую водочку, и там же Миша, смущённо попросив у меня денег, на короткое время исчез, появившись с новой порцией спиртного. История его поначалу показалась мне нереальной, даже надуманной.
Он родился в 1930г в Ленинграде, в семье, как он выразился, маститых историков: отец и мать имели учёные степени и были «безнадёжно интеллигентны», то есть в окружающей их жизни мало чего понимали и обитали где-то вдалеке, в архивах, аудиториях, музеях, на симпозиумах. У каждого был свой «конёк», своя эпоха, так что интересы их не пересекались, и они витали в отдельных облаках, клубящихся пылью фактов, сплетен и догадок. Единственного сына оба очень любили и с раннего детства приучили его к чтению и занятиям гуманитарными науками. Все текущие хозяйственные дела вершила его тётка по матери, которая, в отличие от своей сестры, нигде не работала и почитала за счастье готовить, убираться и за всеми ухаживать. Перед войной вся семья переехала в Москву, удачно обменяв квартиру и работу: жилплощадь в Москве даже несколько увеличилась, а родители стали ответственными сотрудниками одного из НИИ Академии Наук СССР.
Во время войны отца мобилизовали, но «служил он где-то по канцелярской линии». Остальные всей семьёй были эвакуированы в Свердловск и прожили там до 1946года; в Москву вернулись после возвращения туда «своего» НИИ, тогда же демобилизовали отца.
Во время учёбы в свердловской школе Миша стал объектом обожания своей одноклассницы, не скрывавшей своих чувств и даже немного из-за него помешавшейся. Некоторые её выходки, оказавшиеся за рамками достойного поведения юной восьмиклассницы, привели к встрече родителей обеих сторон с участием классного руководителя. На встрече было решено, что эти вспышки являются следствием полового созревания девочки и никому не угрожают; нужно лишь проявить по отношению к ней повышенное внимание и такт. Когда родные, бывшие с сыном предельно откровенными, сообщили ему о результатах беседы, Миша треснул себя по голове и сказал:
