Хронология жизни в профессии - страница 21

Жаль сцену на двадцати метрах, как петух топчет курицу, и многое многое другое. Осталась только запись в дневнике от 12 июля 1964 года: «Метаморфозы! Деревня Акулинка (Мозырь). Снять бы эту курицу, вырастившую гусят. Она провожает их в воду. Они плывут, а она бегает по берегу и кудахчет. Как это похоже на мать, вырастившую детей в деревне, а они «убегли» в большие города».

Там у меня был негатив, снятый на вокзале Вологды. Парень крупный, в белой рубашке расстегнутой, на груди выколото узнаваемое лицо Люси Марченко. Он, видя, что на его грудь глазеют, открыл рубаху еще шире и счастливый затянулся папиросой глубоко, а после облако дыма развевается на безветренной площади. Лицо небанальное, характер явно настырный. Мне и сегодня жаль гибели моей фильмотеки и утвари, которой забита была моя кабина. Однако все проходит.

Шпаликов был на «Белорусьфильме» во время приезда Шукшина в группу Вали Виноградова, снимавшего полнометражный фильм «Восточный коридор». Особенно яркие были с ним встречи в Москве на площади Киевского вокзала. Как-то у киоска мы, облокотившись о круглый стол, пили пиво, к нам подошел попрошайка. Гена наклонил в его сторону кружку, и тот жадно принялся глотать. Гена говорит мне:

– Вот в этом доме Алик Бойм живет, зайдем?

– У меня нет с ним камней преткновения.

– Но у тебя ведь нет и камней оттолкновения?!

Мы посмеялись, попрошайка ушел. Гена посетовал, что с его картиной «Долгая счастливая жизнь» на фестиваль авторского фильма в Бергамо вместо него поехал Марлен Хуциев, «и даже мне об этом ничего не сказал. От Марлена я такого не ждал…». Гена написал мне перед тем, как уйти на электричку в Переделкино, туда, где он ночевал последний свой год на свете. Я привожу факсимиле из моей записной книжки.

«Дорогой Толя! Эти старые стихи мы читали в Минске. Я все это хорошо помню. Прими в знак уважения настоящего к тебе и твоему таланту.

Г. Шпаликов

Толя, еще раз, мне радостно сделать тебе хотя бы это».

Навсегда в памяти, когда он дочитал последнее четверостишье, я ему: «Ну, Гена, ты и голова. Ведь последнее четверостишье – эпитафия нашему поколению». Глаза его повлажнели, мы пошли в ресторан «Зорька», потом его переименовали в «Потсдам». Интересно, как он называется сегодня? Был тогда порядок: только одна рюмка и ни грамма больше. На таком подъеме мы умиротворили официантку и получили водку в нарзанной бутылке. Гена уже тогда был готов снимать авторское кино…

Через несколько недель после похорон Шукшина мы встретились в километровом коридоре «Мосфильма». Тогда Геннадий написал мне в записную книжицу: