Гришка об этом знал, и беззастенчиво пользовался. Перепортил он тьму пермских девиц на выданье. Они рыдали на родительской жёсткой груди, но не сожалели ни капли. Вспоминали, как щекотали во всяких стыдных местах его пушистые смоляные усы, как тискали, мяли и заставляли стонать и корчиться от невыносимого наслаждения его длинные барские пальцы. Как кусали и покусывали его жемчужные зубы, оставляя синяки на белых девичьих телах. Ах, всё бы отдали порченые девицы за тот грех, который они испытали с Гришкой. Всё! А потом – хоть в монастырь, выплакивать горе, что никогда не познать на земле более такого райского наслаждения.
Жил Гришка на окраине Перми, уже давно отбившись от табора. И фамилию свою цыганскую забыл, довольствуясь прозвищем Слямзин, которым наградил его со злости мелкий пермский купчишка, обчищенный Гришкой на спор на глазах у покупателей в его же лавке.
Домик был у Гришки плохонький. Но его это мало волновало. Выбравшись от очередной девицы, чудом выскользнув на рассвете из приоткрытого окошечка в палисадник, Гришка ужом просачивался на улицу и был таков. По пути, уж и не думая более о разбитом навеки девичьем сердце и смятой лебяжьей подушке в девичьей спальне, он придумывал на бегу, чем бы поживиться.
Только вот утро сегодня не задалось. Гришку чуть не поймали, когда он, разморённый, проснулся в жаркой девичьей спальне. Девица была так себе, из мещан, но батюшка у неё имел вид грозный и орал вслед Гришке матерно, что поймает и лишит и жизни, и мужского достоинства.
Гришка, укрывшись в своём домишке, тосковал. То ли возраст уже подкрадывается, когда хочется спать на лебяжьих подушках и не бегать от опозоренных отцов, то ли просто устал и жизни захотел оседлой.
Он смотрел на соседский поповский дом.
Дом был добротный, большой, с громадным яблоневым садом, в котором наливались медовым соком райские яблочки. Сколько уж раз Гришка обчищал поповский сад, унося самые сладкие яблоки! Накидывал в подол рубахи, зыркал на дебелую попадью, доводя её до обморока, и перемахивал через забор, унося добычу. Вслед ему неслись проклятия попа совсем не божескими словами. Гришка садился на завалинку, щурился на солнце и хрустел яблоками, брызгая соком. Вот и в этот раз, чтобы встряхнуться от грустных дум о делах своих грешных, Гришка легко перемахнул через поповский забор и остановился у яблони. Нагнул ветку и ободрал самые сочные и спелые. Хрустнул одним и прислушался.
Поп нудил в темноте дома, а с крыльца слышался незнакомый девичий голос:
– Ну так мы с маменькой на вас рассчитываем, матушка!
Попадья так же нудно, как и поп, ответила:
– Уж не знаю, как же это праздник в честь больных?
– Матушка, – хрустальным колокольчиком звенела барышня, – для сбора средств на лечение туберкулёзных больных городской совет решил провести праздник «Белый цветок», а купцы и мой папенька поддержали. Будем собирать пожертвования и установим кружки для сборов.
– Да, матушка, – поддержала глубоким контральто девушку более взрослая дама, – надеемся на поддержку церкви в этом богоугодном деле, в помощи страждущим.
Попадья чтото ещё ответила, но Гришка уже не слышал. Сбор пожертвований! Экие деньжищи, наверное! Он бросил всю свою добычу с поповского сада тут же, у яблони, перемахнул через забор и вышел на улицу. Пройтись. Посмотреть, что за купеческие парламентёры пожаловали к попузануде.
